Ладо подошел к окну, уставился вдаль, туда, где морские волны разбивались о берег. Море было холодное, неласковое. Даже при одном только взгляде па эти ледяные свинцовые волны пробирал озноб. Но Ладо не видел ни этих волн, набегающих на берег и медленно отползающих назад, ни неба. Душа его была не здесь, а где-то далеко, совсем в другом месте.
— Иродиона Хоситашвили знаешь? — внезапно спросил он.
— Хоситашвили?
— Впрочем, скорее ты можешь знать его под другим именем: Евдошвили. Это его псевдоним…
— Евдошвили?.. Ну как же!.. Слышал, конечно. Мы, правда, незнакомы. Он, кажется, служил в конторе у Нобеля?
— Он поэт.
Ладо помолчал, потом задумчиво, словно про себя, прочел:
— Руками ты царские строишь палаты,
Возводишь дворцы и дома для богатых,
Но сам ты — бездомен, как пес.
Ты праздных бездельников кормишь ораву,
Весь мир этот должен твоим быть по праву,
Ты ж — голоден, нищ, наг и бос.
У них — городов вековые громады,
У них — деревенских угодий услады,
Но жалок удел бедняка.
Ты словно изгнанник в своей же отчизне,
Нет места тебе, бедный пасынок жизни,
Горька твоя доля, горька…
Авель был глубоко растроган не только смыслом этого печального стихотворения, но и тоскливой, щемящей интонацией его, так и хватающей за душу. По правде говоря, он хоть и слышал имя Евдошвили, но стихов его никогда не читал.
— Он учился вместе со мной в семинарии, — сказал Ладо. — А когда его исключили, поступил в военное училище, служил в армии. Потом заболел чахоткой и из армии его, само собой, уволили. Три года мы с ним не виделись. А вот сейчас, в Баку, привелось встретиться.
Слова «заболел чахоткой» ударили Авеля в самое сердце. Он вспомнил своего несчастного друга Тамаза Бабилодзе. Встало перед глазами его худое, изможденное, доброе лицо. Вспомнился тот незабвенный майский день, зеленая гурийская деревня, кусты цветущей сирени, заваленный цветами гроб Эгнате Ниношвили — его ведь тоже унесла в могилу та же проклятая чахотка.
— Так вот, друг мой, — продолжал тем временем Ладо. — Завтра Иродион отправляется в Тифлис. Мы с тобой проводим его, посадим на поезд. А заодно передадим с ним письмо в Тифлисский комитет. Может быть, они нам помогут деньгами. А?.. Что ты на это скажешь?
По правде говоря, Авель не знал, что ответить. На типографию ведь нужна кругленькая сумма. А откуда у тифлисских товарищей такие деньги? Но Ладо смотрел на него с такой горячей надеждой, словно именно от него, от Авеля, от того, что он сейчас скажет, только и зависело решение вопроса. Чтобы не огорчать друга, Авель ограничился тем, что пожал плечами и осторожно сказал:
— Маловероятно, чтобы из этой затеи что-нибудь вышло.
— А я тебе говорю выйдет! — упрямо сжав челюсти, сказал Ладо. — Тифлисцы непременно нам помогут!.. Вот увидишь!
— Блажен, кто верует, — вздохнул Авель.
В тот же день они сочинили письмо в Тифлис, в котором писали, что здесь, в Баку, назрели все условия для создания типографии. «Если вы сможете оказать нам денежную помощь, мы немедленно пришлем к вам своего человека» — так заканчивалось это письмо.
Ровно в двенадцать они подошли к вокзалу. Тифлисский поезд уже подали. Они остановились у вагона, в котором должен был ехать Евдошвили. Ладо часто смотрел на часы, внимательно оглядывал проходящих мимо людей. «Нервничает», — подумал Авель. Да, если уж Ладо Кецховели нервничает, значит, совсем измотался, бедняга.
За этими мыслями Авель не заметил, как Ладо быстро обменялся рукопожатием с невысоким, худощавым, темноволосым мужчиной. Умные, печальные глаза. Чеховская бородка. Но при этом щеголеватые, «мушкетерские» усы… Неужели это и есть Иродион Евдошвили? Авель с любопытством вглядывался в поэта. Тот был одет в видавший виды, но хорошо сшитый, изящный костюм. Бледное, худое лицо с глубоко запавшими глазами нельзя было назвать красивым, но, взглянув на него, от него уже нельзя было оторваться. Оно было отмечено печатью яркой незаурядности, какой-то особой значительности. Особенно поразило Авеля удивительное сочетание печали и задора, душевной тонкости и вот этой самой «мушкетерской» бесшабашности.
— Познакомься, Иродион, — сказал Ладо. — Это мой верный друг Авель Енукидзе.
— Очень приятно.