«По-моему, у него жар», — подумал Авель, пожимая горячую, сухую руку поэта.
— Как здоровье, Иродион? — заботливо спросил Ладо. Евдошвили беспечно пожал плечами.
— Не больно хорошо. В последние дни меня немного прижало. Если быть совсем откровенным, я уже ни на что не гожусь. Видно, пора собираться в дальнюю дорогу.
Ладо не стал его утешать, успокаивать. Горестно покачав головой, он положил руку на его плечо:
— Ты сделал больше, чем мог сделать один человек. Главное, не поддавайся унынию. Будь бодр, тогда никакая болезнь тебя не возьмет. Тебе нельзя умирать, ты еще нужен здесь, на этой грешной земле. Очень нужен, дорогой!
Евдошвили серьезно ответил:
— Я и не тороплюсь туда, друг Ладо. Постараюсь не поддаваться этой проклятой болезни.
Ударил колокол. Это был уже третий звонок. Ладо достал письмо, Иродион спокойно спрятал его в боковой карман пиджака.
— Отдай Михе Бочоридзе. И на словах передай все, о чём мы с тобой говорили. Так?.. Ну будь здоров, дорогой. Счастливого тебе пути.
Они обнялись.
4
Был теплый субботний вечер. Далеко на горизонте догорал закат.
Возвращаясь с работы, Авель заглянул на почту. Там его ждало письмо от Спиридона. У Авеля не хватило терпения донести его до дому, он вскрыл конверт и проглядел письмо прямо на ходу.
«Милый Авель! Как ты живешь? Что поделываешь? Это письмо я пишу тебе из Цкадиси. Я сейчас у твоих родных: пишу, а за спиной у меня стоят твои мать и отец. Я не обижаюсь, что ты совсем забыл меня. Но как мог ты забыть родителей, родного брата? Твой отец попрекает меня, говорит: будь проклят тот день, когда ты увез его от нас! И еще он говорит: если бы ты не научил его грамоте, было бы у меня сейчас два сына, а так остался один Серапион. Авель совсем про нас забыл, даже на молотьбу не приехал… Дорогой Авель! Непременно напиши мне, как ты живешь там, у себя, в Баку. Очень прошу тебя: веди себя разумно, не теряй голову. Вспомни нашу последнюю беседу: никому на свете еще не удавалось исправить этот подлый мир. С того самого дня, как появились люди на земле, они пытаются установить в мире справедливость. Тысячи лет лилась и лилась людская кровь. Но мир не меняется. Одни освобождаются, но зато другие попадают в цепи рабства. Это древнейший и, к сожалению, непреложный закон жизни…»
Дочитав письмо, Авель вдруг почувствовал себя бесконечно усталым. Подумав, решил заглянуть к Фальконе: там можно было не только вкусно поесть, но и немного рассеяться.
Лезгин Гамзат показал ему в приветливой улыбке свои огромные клыки.
— Пачэму такой грустный? Пусть умрет от руки Гамзата тот, кто тэбя обидел!
— Нет, Гамзат, я не грустный. Устал немного, вот и все.
«Интересно, — подумал Авель. — Этот лезгин правду говорит или щупает меня? Чем черт не шутит, может, его и впрямь можно будет использовать…» Но мысли о Гамзате были вытеснены другими, куда более важными и тревожными мыслями. Где Ладо? Он не появлялся уже почти два месяца: он не успокоится, пока не добьется своего, не создаст в Баку свою типографию. Надежда получить деньги из Тифлиса рухнула. Тифлисский комитет даже не удостоил их ответом на письмо, посланное с Иродионом Евдошвили. Что уж говорить о деньгах…
Провожая Авеля до дверей, Гамзат снова шепнул:
— Если нужна помощь, знай, Гамзат все для тэбя сдэлает. Запомни, дарагой! Гамзат слов на вэтэр нэ бросает…
В комнате было совсем темно. Узкое оконце почти не пропускало света. Взяв стоявшую на подоконнике лампу, Авель слегка потряс ее, осторожно придерживая рукою стекло. Керосина в лампе было еще довольно. Авель зажег фитиль, и в небольшом его жилище сразу стало уютно: тишина, свет, тепло, чистая постель. Что еще нужно человеку?
Он прилег на кровать и снова прочел письмо, теперь уже внимательно, некоторые фразы перечитывая но нескольку раз.
Прикрутил фитиль, чтобы не жечь понапрасну много керосина; подоткнул подушку под головой, чтобы удобнее было лежать, задумался.
Как объяснить родным, почему он застрял здесь, в Баку? Почему забыл родной дом, семью, близких?
«Вспомни нашу последнюю беседу», — пишет Спиридон.
Авель прекрасно помнит эту беседу, которую они вели совсем недавно, когда Спиридон приезжал в Тифлис. Собственно, это была даже не беседа, а спор — яростный, горячий, готовый вот-вот взорваться обидными, резкими словами, жестокими оскорблениями, после которых самые близкие друзья расходятся навеки, становясь непримиримыми врагами.
Они сидели в саду, под большим ореховым деревом. Взволнованный Спиридон гладил рукой свою густую бороду: он старался казаться спокойным, рассудительным, но это плохо ему удавалось.