— Вся история человечества — это непрерывная цепь кровопролитных восстаний, революций, войн. Но ни один переворот не принес людям счастья, — говорил он. — Одно рабство сменялось другим. Вспомни, Авель, слова Некрасова: «На место сетей крепостных люди придумали много иных…» Так было, так будет…
— Так было, но так не будет! — упрямо возражал Авель.
— Ты живешь на свете всего-навсего двадцать лет. А род людской существует тысячи, десятки тысяч лет, — твердил свое Спиридон. — И всегда были богатые и бедные, угнетатели и угнетенные. Видимо, этот закон лежит в самой природе вещей.
— Ты не прав, Спиридон! — горячился Авель. — Разве нельзя устроить жизнь справедливо? Сделать так, чтобы все были равны? Ведь и тебе тоже не по душе мир, в котором мы живем. Ты тоже хотел бы совсем другой, более справедливой жизни. Ты гораздо образованнее меня, ты больше знаешь. Ты знаешь историю, знаешь прошлое человечества. Но ты незнаком с марксизмом, вот в чем твоя беда.
— Эх, Авель! Милый мой Авель! Ты думаешь, что этот новый «изм» станет панацеей от всех зол. Сколько было на свете всяких других «измов». Буддизм, руссоизм… И Будда, и Христос, и великий Жан-Жак Руссо — все они хотели добра человечеству, все мечтали о справедливой жизни. Но если собрать всю кровь, пролитую за те идеалы, которые провозглашали они, в этом кровавом океане потонут все материки земли. А жизнь все равно движется по своим неизменным законам.
— Ты что же, не веришь, что жизнь может изменяться?
— Почему не может? Может. Непременно изменится. Но только тогда, когда изменится сам человек. Не мир надо менять, а себя.
— Тебя послушать, так выходит, что все великие революции не принесли с собой ничего нового.
— Как не принесли? — желчно усмехнулся Спиридон. — Ну конечно же принесли. Сперва отрубили голову королю Людовику, потом Робеспьеру, Сен-Жюсту, Дантону — А потом пришел Наполеон и водрузил иа свое чело императорскую корону. И все опять пошло по-старому. Бедняки работают, богачи пользуются плодами их труда.
— Женщина рожает своих детей в муках. А ты хочешь, чтобы новое общество, новый мир родились без мук, без кровопролития? Насилие, сказал Маркс, повивальная бабка истории. Ведь не станешь же ты утверждать, что Великая французская революция так-таки уж совсем ничего не дала Франции? Да и всему миру?
— Возможно, — уклончиво сказал Спиридон. — Не спорю. И возможно, будущая русская революция тоже принесет с собой какие-то добрые перемены для России. Но ведь то Россия! Она велика, необъятна. А ты бы лучше позаботился о нашей грузинской земле. Зачем тебе думать о судьбе всей Российской империи? Это первое… А второе… Лучше, брат мой, держись подальше от политики. Мой тебе совет: учись, честно служи своими знаниями людям, своему народу. Как сказал тот же Некрасов: «Сейте разумное, доброе, вечное…» Ей-богу, дорогой Авель, ничего лучшего ты не придумаешь…
Авель задумался. Он колебался, не мог решить, стоит ли быть откровенным до конца: уж очень обидным ему казалось то, что он хотел сказать Спиридону. Наверное, лучше было бы промолчать. Но он не удержался:
— Не обижайся па меня, если сможешь, — начал он. — Но я все-таки выскажу тебе все, что у меня на душе.
— Говори.
— Понимаешь, Спиридон, я не знаю, нрав ты или но нрав, говоря о будущем. Этого не знает никто. Человеку не дано заглянуть туда. Но я твердо знаю: всеми силами души я ненавижу тех, кто готов смириться с подлостью, с несправедливостью. По мне — лучше умереть, чем жить в рабстве. То, что эта жизнь такая, какая есть, и всегда была такой, — в этом ведь и наша с тобой вина. Вина всех, кто думает только о себе, о своем благополучии, о том, чтобы прожить свой век тихо, мирно, спокойно, не впутываясь ни в какие опасные предприятия, не рискуя головой… Да что там головой! Даже покоем своим не желая рисковать! Эх, брат, если бы все рассуждали так, как ты, — очень мудро, очень логично, очень здраво, — человечество и сейчас еще прозябало бы в каменном веке. В том-то вся штука, дорогой, что во все времена находились люди, которые не хотели мириться с установленным миропорядком. Бунтовали. Стремились куда-то. Это они изобрели каменный топор и колесо, и научились выплавлять металлы, и подумали впервые, что жизнь человека состоит не только в том, чтобы нажраться досыта да завалиться спать. Да, ты прав: их всех убили. И Спартака, и Марата, и Робеспьера, и Дантона. Но кто посмеет сказать, что эти люди зря прожили свою жизнь?
— Зря, не зря, но…