Авелю невольно вспомнились неведомо кем сложенные стихотворные строчки:
Распроклятая губернская тюрьма!
Вечно ль будешь над Курою ты стоять?
Пусть оставит тебя божья благодать,
Пусть поглотит тебя адской ночи тьма!
Кинув последний взгляд на мрачные, потемневшие от времени стены Метехского замка, Авель медленно побрел к Александровскому саду. В это время там было малолюдно: лишь немногие скамейки заняли дремлющие старики да оживленно переговаривающиеся старухи. Авель сел на пустую скамейку, устремив пристальный взгляд на садовые ворота, чтобы не пропустить Этери. Ждать пришлось недолго. Он узнал ее издали, гораздо раньше, чем она увидела его. При взгляде на ее бледное, грустное лицо у него заныло сердце. Он встал и быстро пошел ей навстречу.
— Здравствуй! — окликнул он ее.
— Доброе утро, — улыбнулась она. Но улыбка ее была печальна. — Ты непременно должен ехать?
— К сожалению, да.
— А вчера ты говорил, что еще точно не знаешь. Сказал: неизвестно, может быть, еще и не поеду.
— Ты ошибаешься, Этери. Я этого не говорил.
— Ну что ж. Нет так нет. Проводить тебя?
— Это было бы прекрасно! Хочешь, возьмем извозчика? Или поедем конкой?
— Я предпочитаю пойти пешком. Времени у нас довольно.
Авель обрадовался: и в самом доле, что может быть лучше? Они пойдут пешком и по пути все обсудят. Но с чего начать? Как бы все снова не испортить…
Он все придумывал, как повести разговор, такой важный для них обоих, но, как назло, в голову ничего не приходило.
К счастью, Этери сама пришла ему на помощь.
— Скажи, Авель, только честно, — взглянула она ему в глаза. — Ты сам доволен той жизнью, которую для себя выбрал?
Вон оно что! Он так и знал… Ну что ж, поскольку этого разговора все равно не миновать, будь что будет! Он не станет хитрить, дипломатничать…
— Хорошо, — медленно начал он. — Я скажу тебе правду. Моя личная жизнь, — он сделал ударение на слове «личная», — конечно, далека от идеала. Я живу бедно, мне многого не хватает. Особенно горько мне, что я редко вижу тебя. Ведь наши встречи, такие случайные, такие короткие, — это самые счастливые, самые радостные минуты моей жизни…
Этери вспыхнула и подняла на него сияющие глаза.
— Но, — сказал Авель, и радостное сияние ее глаз сразу угасло, — человек живет на свете не для одного себя. Какой-то древний мудрец, не помню кто, сказал: «Если я живу только для себя, то зачем я?»
— Я не понимаю, Авель, — беспомощно сказала Этери. — Это все слишком сложно для меня. Ты говоришь, что я нужна тебе, что встречи со мной делают тебя счастливым. И я чувствую, что ты не обманываешь, что это и в самом деле так… И в то же время ты уходишь от меня. Куда? К кому? К этим рабочим, которым ты решил посвятить свою жизнь? Неужели они тебе дороже меня, дороже нашего счастья?
— Разве дело в том, что я люблю рабочих больше, чем, скажем, мещан или лиц духовного звания? Просто я ненавижу несправедливость. Я стою за рабочих, потому что они обездолены, угнетены. Я сочувствую всем униженным и оскорбленным, как назвал их великий русский писатель Достоевский. Но мое отношение к рабочим продиктовано не только эмоциями, не только естественным чувством справедливости. Я убежден, я в это верю, нет, мало сказать — верю, я это твердо знаю: рабочим принадлежит будущее. Им самой историей предназначена великая миссия навсегда покончить с такой жизнью, когда один человек угнетает другого.
— Почему именно им? Всегда так было, всегда так будет.
— Да, так было. Но больше не будет… Понимаешь, Этери… История — это не цепь случайностей. Она движется по своим законам. И главный закон истории состоит в том, что именно рабочие и именно в наш век создадут на земле царство справедливости.
— Рай на земле? Ты в это веришь?
— Да, верю, — твердо ответил он.
Этери задумалась.
— У каждого своя вера. И твоя вера не хуже всякой другой… Одного я не могу взять в толк, почему этот рай на земле должны устроить именно эти твои рабочие?