— Николая ранили…
— Пригляди за Долидзе, Вано! Брось флаг! Бросай флаг, говорю!..
Авель сделал попытку обернуться и посмотреть, что творится там, позади. Но тут новый удар обрушился ему на голову, и он снова потерял сознание, на этот раз уже надолго.
Из тетради Авеля Енукидзе
Три недели спустя, после долгих въедливых вопросов, ротмистр Вальтер объявил нам:
— Главноначальствующий на Кавказе в неизреченной милости своей объявить приказал, что он прощает вам ваши беззаконные действия. Сегодня вы, все пятнадцать задержанных, будете отпущены на свободу. Все вы вернетесь к своей работе. Власти выражают надежду, что вы искупите свою вину перед престолом и отечеством и никогда больше не поддадитесь сомнительным соблазнам такого рода.
Мы молча выслушали это сообщение, сделав вид, что ничуть не удивлены «милостью» царского сатрапа. По правде говоря, мы и не были особенно удивлены, ибо твердо держались версии, согласно которой все мы были рядовыми участниками маевки, присоединились к манифестации случайно, из чистого любопытства. Никакими уликами, никакими, даже косвенными, доказательствами, на основании которых можно было бы выдвинуть против нас более серьезные обвинения, следствие не располагало. Ротмистр Вальтер, надо отдать ему справедливость, очень старался. Особенно упорно и настойчиво он направлял эти свои старания на мою персону, изо всех сил пытаясь доказать, что я состою в подпольной социал-демократической организации. Но я держался как невинный агнец, поэтому Вальтер ограничился тем, что на последнем допросе сказал мне:
— Итак, господин Енукидзе, вы утверждаете, что и слыхом не слыхали о существовании подпольной типографии и никакого отношения к деятельности таковой не имеете?
Я поикал плечами. И тут ротмистр не выдержал. Давая мне на подпись протокол последнего допроса, он процедил:
— Ну погоди. Жареный! Мы с тобой еще встретимся. И гораздо скорее, чем ты думаешь.
— Не смею вам не верить, — поклонился я. — Хотел сказать «Прощайте», но, коли вы так настаиваете, скажу: «До свидания, господин ротмистр!»
— До скорого свидания! — злобно повторил он. С тем мы и расстались.
Так я впервые узнал, что в жандармерии меня знают. Мало того, я значусь там у них под кличкой Жареный. «По-видимому, они считают меня весьма важной персоной», — подумал я. Сердце мое наполнилось гордостью…
Само собой, все мы великолепно понимали, чем объяснялась «неизреченная милость» главноначальствующего. Жандармы выпустили нас отчасти из-за недостатка обвинений, отчасти же, чтобы, установив за нами постоянное наблюдение, выяснить наши связи. Поэтому, выйдя на свободу, мы вели себя очень осторожно. К дому Али-Бабы, где находилась раньше наша типография, я даже не подходил.
Мы решили затаиться на некоторое время, притвориться мертвыми, как это делает жук на дороге, когда путник ненароком тронет его своей палкой.
Страшные впечатления кровавой расправы с демонстрантами тяжким бременем лежали на наших сердцах. Вано Болквадзе (он часто оставался у меня ночевать} то и дело вскрикивал во сне:
— Убили! Мерзавцы, они его убили!.. Да помогите же!..
Я будил его, спрашивал, что ему привиделось. Он неизменно отвечал, что спал без просыпу, не видел никаких снов. Может, так оно и было на самом деле. Но я знал, что не дает ему покоя. Он видел собственными глазами, как убили Сашу Ельцова. И картина эта осталась где-то там, на самом дне его сознания. Я ведь и сам несколько дней ходил как потерянный. Все время передо мной вставало лицо добряка Саши, славного, безобидного человека, за всю свою короткую жизнь никому не причинившего зла. Перед глазами моими то и дело возникало окровавленное, наискось разрубленное саблей его лицо, широко открытый, но уже ничего не видящий, мертвый глаз.
— Ох, скорее бы уж приехал Ладо! — то и дело вздыхал томящийся от вынужденного безделья Вано. — Мое дело — типография! Не будет типографии, я совсем пропаду.
С каждым днем он тосковал все сильнее. Но как бы то ни было, с ним мне было все-таки легче, чем одному.
А вскоре вернулся Ладо. Увы, найти надежное место, где можно было бы оборудовать типографию, ему так и не удалось. Выглядел он усталым, измученным до предела. Мне показалось даже, что у него изменился характер. Ладо, как и Вано Болквадзе, не в силах был сидеть без дела. Ему нужно было постоянно разряжать огромную энергию, копившуюся в его неутомимой душе.