— Слушаюсь, батоно! Передам. Непременно передам, — повторял растерянный Сафрон.
Пристав тронул коня шпорой, обогнал полицейских, и маленький отряд вскоре исчез из виду: только пыль клубилась на опаленной солнцем сухой земле.
«Что бы все это значило? — думал растерянный Сафрон. — Совсем не понимаю я этого странного мира. Почему пристав не дал полицейским обыскать саманник? Да еще сам велел предупредить Авеля, чтобы тот спасался бегством?» Однако наказ пристава он выполнил точно: все, что тот велел передать, повторил Авелю слово в слово.
Сафрону имя Алеши Микеладзе ничего не говорило. Но Авелю оно сказало многое. Они с Алешей вместе учились в Ахали Сенаки, любили друг друга как единокровные братья. Кто бы мог подумать, что этот славный юноша, весельчак и добряк, пойдет служить в полицию, да еще так быстро дослужится до пристава! Что заставило такого чудесного парня пойти в царские опричники? Только одно: стремление к легкой и сытной жизни. Эх, не зря, видно, говорят, что не желудок служит ногам, а ноги — желудку.
Той же ночью Авель уложил свои пожитки — смену белья, кое-что из одежды, немного еды, — легко перекинул небольшую дорожную суму через плечо, расцеловался с родителями и двинулся пешком по залитой лунным светом дороге. Спутниками его были молчаливое, невысказанное вслух, но и без слов внятное его сердцу горе отца и горячая молитва матери.
На рассвете он достиг Ткибули. Поезд в Тифлис отходил только вечером, а оставаться здесь до вечера было опасно.
— Садись, господин, недорого возьму. Куда поедем?
— В Орпири, — сказал Авель, усаживаясь в дрожки. Он решил, что это самый лучший выход: доехать на извозчике до Орпири, а там уж сесть на тифлисский поезд.
Нехитрый план этот удался самым наилучшим образом. На знакомый перрон вокзала Авель ступил в самом приподнятом состоянии духа. На душе у него было легко и спокойно, ему казалось, что эта первая маленькая удача сулит ему длинную цепь последующих удач, долгую полосу везения.
Вот и верь после этого в предчувствия!
Первый удар ожидал его на Мыльной улице, куда он отправился сразу, чтобы повидать Вано Болквадзе. Вот он, знакомый дом, Знакомый дворик, знакомая дверь. Авель постучал, ожидая увидеть веселое лицо Вано. Однако дверь ему отворил не Вано, а Цуладзе. Едва Авель увидел его растерянное, печальное лицо, всю его радость словно ветром сдуло.
— А где Вано? — тревожно спросил он.
— Ты разве не знаешь? Вано арестован.
— Когда?!
— В июле была тут у нас большая стачка. Арестовали многих, ну и Вано тоже попал. Он сейчас в Метехи. Но его скоро выпустят. Как только выйдет на волю, сразу поедет в Баку. Там ведь опять типографию наладили. Да ты садись! Что стоишь? В ногах правды нет…
Авель тяжело опустился на стул. Известие было, конечно, не из приятных, но все-таки арест за участие в стачке — это еще не катастрофа.
— Откуда ты знаешь, что его скоро освободят? — спросил он.
— Да почти всех, кто участвовал в забастовке, давно выпустили. Он бы тоже, наверно, уже вышел. Но из-за убийства Кецховели там у них все смешалось…
Смысл сказанного не сразу дошел до сознания Авеля.
— Какое убийство? О чем ты? — еще не понимая всего ужаса случившегося, спросил он.
Цуладзе растерялся.
— Я думал, ты знаешь, — внезапно охрипшим голосом еле выговорил он. — Ладо Кецховели погиб в тюрьме. Часовой выстрелил в него, и наповал.
— Ладо!!!
Авель потерял сознание. А когда пришел в себя, увидел белое как мел лицо Цуладзе.
— Прости, — запинаясь, лепетал тот. — Я был уверен, что ты знаешь… Весь город гудел как улей… Уже две педели прошло…
— Расскажи, как это случилось, — глухо выговорил Авель.
Цуладзе встал. Только тут Авель увидел, что в руке у него стакан с водой: видно, успел принести, когда Авель был в обмороке.
— Спасибо, — сказал Авель. Зубы его лязгнули о стекло. Одним глотком он осушил стакан.
Цуладзе тем временем положил перед ним прокламацию, с которой глядело на Авеля, словно живое, лицо его любимого друга. Авель хорошо знал эту фотографию. Но ему показалось, что он видит ее впервые. Что-то неуловимо изменилось в ней. В выражении лица Ладо вродз бы появились какие-то новые, несвойственные ему прежде черты. Глаза глядели не сурово и упрямо, а печально, словно Ладо знал наперед, предчувствовал свою внезапную трагическую кончину. «Это, наверно, потому что я знаю, что его уже нет», — подумал Авель.
Он читал прокламацию Бакинского комитета: