— Не годится, — покачал головой Ираклий.
— Аристотель!
— Не подходит!
— Пантофель! Известная артистка — Нечецкая!
— Нет!
— Ну тогда «Идиот»!
— Не подходит!
— Зато к тебе подходит, болван! — взорвался Гурам. — Нашел с кем сравнивать засуху — с Мефистофелем! Идиот!
— Успокойся! — обнял я Гурама. — Пожалей человека!
Аудитория заполнялась. Вошел руководитель. Он посмотрел на часы, оглядел комнату и спросил:
— Арчил здесь?
— Здесь.
— Тамаз?
— И Тамаз здесь.
— Нодар?
— Здесь я!
— А где Тариэл?
— Здесь он, здесь!
— Ну, здравствуйте, товарищи!
— Здравствуйте, уважаемый Шалва!
— Начнем? — спросил Шалва.
— Начнем, пожалуй! — ответили хором все, кроме Ираклия: он все еще искал рифму.
— Как дела, Тариэл? — обратился Шалва к Тариэлу.
— Благодарю вас, идут дела, — ответил Тариэл.
— Пишешь?
— Так, кое-что...
— Пиши, пиши, брат. Кому, как не вам, писать, творить, обогащать нашу литературу?
— Я постараюсь, — обещал Тариэл.
— Ну, смотри не подведи! — подбодрил его Шалва и опять посмотрел на часы.
— А ты как, Гурам?
Гурам встал:
— Не смею роптать на милость божью.
— Значит, не жалуешься?
— Нет.
— А это что? Никак волосы у тебя лезут? — спросил Шалва, поглаживая Гурама по голове.
— Что вы! У меня систематические волосы!
— Какие?
— Систематические!
— Отлично! Ну как, начал писать стихи?
׳— Нет.
— Прозу?
— Нет.
— Переводишь?
— Нет.
— И критических статей не пишешь?
— Нет, уважаемый.
— Почему? Все пишут, чем же ты хуже других? Взять хотя бы Отара. Человек работает и в драме, и в поэзии, и в прозе, и в критике, и переводами занимается. И вообще трудится товарищ. Потрудись и ты.
— Обязательно, — ответил смущенный Гурам.
— Так. А теперь приступим к делу. Кто сегодня отчитывается?
— Я! — выпалил Ираклий.
— Выйди-ка сюда, — попросил Шалва.
Ираклий вышел, поднялся на кафедру, положил руки на общую тетрадь — точно так, как когда-то свидетели, положив руки па Библию, обещали говорить правду, только правду, всегда правду, — и уставился в потолок. Наступила тишина. Молчала аудитория, молчал Ираклий. Я стал считать про себя. Дошел до шестидесяти, а Ираклий все молчал.
«Шестьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три», — продолжал я.
— Ну? В чем дело? Чего ты ждешь? — спросил Ираклия Шалва.
— Музу! — ответил Гурам.
— Главное — начать. Муза никуда от него не уйдет, — объявил Шалва.
В зале засмеялись. Ираклий встрепенулся и начал:
— В прошлую неделю, выйдя из дому, я подошел к киоску и попросил у продавца газету...
— Что это, рассказ? — испугался Шалва.
— Предисловие.
— Стихотворение не нуждается в предисловии. Свой «Мерани» Бараташвили начинает безо всякого предисловия. Не так ли, Гурам?
— Так точно, — подтвердил Гурам.
— Я не Бараташвили! — объяснил Ираклий.
— Конечно, кое-какая разница заметна, — согласился Шалва.
Зал грохнул.
— Смеетесь? — прищурил глаза Ираклий.
— Что ты, Циклаури! Продолжай, пожалуйста! — успокоил поэта Шалва.
— А вы знаете, о чем писала газета?
— О чем же?
— О том, что Самгори охвачен волной великих строек коммунизма!
— Что же это получается, Циклаури: купил прошлогоднюю газету и еще обижаешься на нас?
Ираклий запнулся, взглянул на газету, которая на всякий случай лежала тут же перед ним, и вовсе умолк. Шалва решил прийти па помощь поэту:
— Ничего, ничего! Что же было дальше?
— Потом я написал цикл стихов о Самгори...
— Вот и отлично! Прочти их!
Опять наступила тишина. Я начал считать: раз, два, три... Но тут Циклаури заговорил.
УТРО В САМГОРИ
Землю эту засуха топтала,
Ветер злой носился, как коса,
Горы здесь дремота омывала,
Чудеса на свете, чудеса!
День пройдет, и степь, прогнав унынье,
Возродится зеленью садов,
Соберет самгорец вместе с дыней
Помидоров красненьких улов!
Честь тебе и слава, наш Самгори!
Пусть цветут вокруг тебя леса!
Знаю я: журчанье воли Иори
Оживит тебя, моя краса!
Пусть сияет в небе солнце жарко!
Ты — земля и родина отцов!
Знаю я: пришлешь ты нам подарок —
Горы гордых, вкусных огурцов.
Ираклий перелистал тетрадь. Я взглянул на Шалву — он сидел ни жив нм мертв.
ДИАЛОГ С САМГОРСКИМ КРЕСТЬЯНИНОМ
Я: — Откуда ты,кто ты, дружище?
Крестьянин: — Я жил в горах, и гол, и нищий!
Я: — Теперь живешь ты ведь привольно?
Крестьянин: — Дай бог! Есть, пить — всего довольно!
Я: — И сын небось, тобой взращенный...
Крестьянин: — О да! В Тбилиси он, ученый!
Ему я скромный дар земли отцов
Везу — мешок самгорских огурцов!
Ираклий снова перелистал тетрадь, но Шалва остановил его:
— Скажи, пожалуйста, Циклаури: цикл стихов о Самгори или об огурцах?
— Я еще не кончил, уважаемый. Разрешите продолжить?
— Читай!
Долго еще читал Ираклий. Мы слушали стихи о помидорах, огурцах, луке, водах Иори, форелях Тбилисского моря и даже о каком-то пароходе, который невесть каким образом оказался приобщенным к теме процветания самгорскнх огородов. «Мефистофеля» Ираклий не стал читать за отсутствием соответствующей рифмы. Наконец он умолк.
Мы молчали.
— Мда-а... Кто следующий? — спросил Шалва.
— Я! — встал Симон Абесадзе.
— Выходи, порадуй нас. А ты садись, Циклаури!
Ираклий испуганно взглянул па руководителя.
— Садись, садись. Обсуждать будем в следующую пятницу, — успокоил его Шалва.
Ираклий походкой ревматика направился к месту.
— Ну, как стихи? — спросил он нас шепотом.
— Полить их уксусом — получится отменный маринад! — ответил Гурам.
Ираклий оторопело взглянул на него и отвернулся.
Начинай, Абесадзе! — обратился Шалва к Симону.
— Шумно...
— Шум — оратору не помеха. Начинай!
— Компас! — крикнул Симон.
Удивленный столь необычным заголовком, зал умолк.
— Компас! — повторил Абесадзе.
— Какой компас? — спросил Шалва.
— Как — какой? — удивился Симон. — Обыкновенный.
— Морской или сухопутный?
— В данном случае сухопутный.
— Следовательно, твои стихи читаются только на суше?
— Дайте мне прочесть! Всего две строфы! — обиделся Симон.
— Слушаем!
— Компас.
К северу стрелка рвется одна,
К югу другая стремится.
В чем тут загадка, скажите, друзья!
В чем тут секрет таится?
Две стрелки компасу даны не зря,
В движенье их — смысл изначальный;
На севере город великий — Москва,
На юге — Гори наш славный!
Симон захлопнул тетрадь и улыбнулся улыбкой победителя. В аудитории воцарилась мертвая тишина: созданный поэтом совершенно новый художественный образ ошеломил слушателей. Я взглянул на Гурама, он удивленно моргал глазами. Признаться, я и сам был растерян и ждал, какую оценку даст стихам наш уважаемый Шалва.