К сапогам - пара
От немцев пахнет духовым мылом. Румыны проще, зевластые. "Пула-пула", кричат. Поначалу Варвара думала, что это "пуля". Оказалось - так ругаются. Немцы на ручные часы косятся. Дед Тема Ермилов растолковал Варваре: "Амбец! Если на часы смотрят, сердятся - значит, плану ихнему крах. Уже все просрочено, Москвы им не видать, как собственных ушей. Это мы можем в любое время картоху трескать, дрыхнуть на горище, гармонь трепать, а немцев из колеи выбьешь - все прахом, больные делаются".
Деду Теме как не поверишь! Он в первую мировую в австрийском плену томился, чуть было сербиянку оттуда не привез. Война для Варвары оказалась не страшной. За станицей разбомбили состав с подсолнечным маслом. Куда уж он направлялся?.. Масло выплеснулось по лужам, по каналам. В речку.
- Вот счастье-то привалило! - забарабанила кукурузной бодылкой в окно Варвары Матрена Филиппенко. - Хватай ведра, айда черпать!
Елки-моталки! Вся станица и с хуторов тоже высыпали к этим бочкам. Масло - оно на поверхности воды. Лови его, кружкой смахивай - потом отстоится. Сколько Варвара масла натаскала - немерено.
Второе счастье - это Женька Дарипаско. Он без царя в голове. Но придуряется, скорее всего. С такими интересно. В армию Женьку не взяли. А мужик в соку, пружина. Улыбнется, и долго на щеках ямки тают. И в советское время скотником за телятами ходил, и в немецкое - та же масть.
У Женьки своя забота.
- Купи! - усмехается так, с ямочками. - Купи мне сапоги хромовые, тогда жить приду.
Варвара знала, у кого сапоги купить и кому корову продать, чтобы за сапоги расплатиться. Поохала-поохала, но деваться некуда. Масла вон сколько растительного натаскала - и корова не нужна. Отвела Зинку к Величкам. Ну и, само собой, Женьку этого, Дарипаско, к себе зазывает. А сапоги ситцевой занавеской задернула.
- Ну, - озирается Женька. На пороге топчется. Нетерпеливый. Варвараартистка, занавесочку - ширк. А сапоги, маслом протертые, что луны. Дело было вечером, делать было нечего. Целую ночь лежали на мягкой перине. По левую сторону от Женьки - Варвара, по правую - хромовые сапоги. Лампа горит, Женька ямочками сияет:
- Мы теперь к сапогам пара.
Потеха. На кой луг корова?!
А утром немец Фриц или Ганс Женьку Дарипаско на станцию погнал. Снаряды к их пушкам тягать. Этот на часы не взглядывал, а больше на голенища сапог пялился, мял их, ногтем по подметке щелкал.
Женька за брезентовые тапочки схватился, а немец лоб морщит, сапоги ему сует. Женька Дарипаско допетрил: "Уважают! Из-за этих вот сапог помощником бургомистра поставят!"
Вечером Женька вернулся в других, резиновых дутых сапогах. Пьяный. И глаз нет почти, ну не видно. Погрозил пальцем.
- Шумел, - говорит, - камыш, деревья гнулись, и сапожишки улыбнулись!
- Как?
Оказалось - немец сапоги снять велел. А выдал другие, от химии, от газов прятаться. И брусок мыла еще добавил. На обертке - петух пыжится. Ну и шнапсом напоил. Как проспался Женька, так сразу и ушел от Варвары жить в свою сараюшку. За сапоги конфузно. А мыло духовое ей в карман фартука сунул. Хоть это.
Вскорости по станице опять румыны зашумели со своей "пулой": пула-пула! Вернемся, мол, ждите с мамалыгой.
И Варвара увидела того немца - ноги бутылочками в ее купленных за корову Зинку сапогах. Ганс? Фриц?.. Он Варвару своей собственной ледяной рукой в огород провел, в землю все ладонью тыкал:
- Продукты закапывай, картошку, лук прячь. Придут хоть немцы, хоть ваши - все "ам-ам". Не Фриц, Фердинанд я. Их бин Фердинанд.
Где он так по-нашему научился?
Варвара под грушей закопала флягу с маслом.
Пришли русские. Не сказать, чтобы голодные, но один такой парнишка... Глаза - золото, пчелы, а не глаза.
Варвара масло тут же рассекретила и почти все изжарила.
Всю неделю солдатики картошку носили, а Варвара масло черпала. Вкусно! За уши не оттащишь!
Дед Тема у магазина, как главбух, черту подвел:
- Наших-то Варя Шпак, бисова душа, всех до единого маслицем сбрызнула. Теперь до Берлина немецкого как на лыжах покатятся.
А Варвара летом, когда войска ушли, бегала к Величкам корову свою смотреть. Ефим Лексеич Величко губы ниткой растянул, он до войны пасеку держал, медом жил.
- Нет, - грит, - давно никакой Зинки, угнали ее в Стеблиевку, к родне, да там под ножик и угодила.
Отпрыск
Умерла станичная дурочка. Ее нашли на улице, у тяжелой и темной ограды местного богача. Соседи на улице Луначарского вначале сами хотели похоронить, сброситься. Потом рыжий мужик, некто Дудник, забегал по хаткам и стал приставать ко всем: "Пусть нынешняя власть раскошелится! Нам и так невмочь, а тут еще чужое тело хорони. Нынче мрут, не успеешь карманы выворачивать, скидываться на похороны. Седня - Манька, а завтра вон старик Онучко на подходе".
Жители этого квартала стеснительно переминались: "Может, ты, Степаныч, и прав".
Подключили к этому делу местную власть. И в Сибирь телеграмму отбили, сыну.
А сын приехал - писаный красавец. За одну дорогу сюда выложил три тысячи. На чем уж он к матери-покойнице катил? На чем-то мягком. Приехал, сразу - на улицу Луначарского, в материнскую хату. А там крысы на всех полках глаза выкатили, в углах - мыши, а по дырочкам да щелочкам тараканы.
Ночевал сын Маняши у Дудников, из обоих чемоданов бутылки разные вынул. Как же, он - декан физкультурного института! Сам крепкий, скользкий и темный, как ягода-маслина. Дудники сразу зауважали: "У дурочки, а такой сын - профессор. Чудо из чудес!"
А чудеса-то и дальше стали продолжаться. Гроб для мамаши своей, этой круглой идиотки Маньки, заказали в городе Краснодаре, дубовый, лакированный, с ручками. Могилу выкопали в хорошем, сухом месте. Поминки? Никакой фальшивой водки, никакого сучка: салаты, соки, котлетки, компот, пирожки. Сколько декан денег угрохал, не сосчитать. Для матери!
На поминки пришло-то всего бабушек десять, не больше. Вот и стал декан к каждому столу подходить и перед каждой бабушкой душу выворачивать. Слезы с кулак.
- Эх, бабулька, плюнь на мою волосатую грудь, совсем ведь мать я забыл! А она хоть и не шибко большого ума, но мамаша, кровь в меня впрыснула, душу вложила. Я все время с ней, по пятам, за ручку.
И баба Дуня, и баба Клава, и бабушка Елизавета степенно жевали свои котлеты и вздыхали: "Покайся, сынок!"
Декан каялся, совал в руки бабушке Лизе мятые десятки. И правда, мать забыл. Дурочку Маняшу на улице Луначарского кормили кто как. У кого борщ останется, ей несут. Носки, трусы какие дырявые - тоже ей. Не обижали. А ей-то что, не на выставку красоты.
И эту ночь декан ночевал у Дудников. Опять вытащил из одного чемодана длинную бутылку греческого коньяка, а из другого - пузатенькую бутылочку своей сибирской настойки. На оленьих рогах - пантах. Сказал при этом: "Чтобы он стоял и деньги были".
Сам кудрявый Дудник расхохотался и стал пить попеременно - стакан коньяку, стакан лечебной.
Не очень брало. Решили на калькуляторе посчитать: сколько это будет долларов, если Маняшину хатку продать. Получилось, что на "жигуль" хватит. Потом жена Дудника, плавная красотка с мягким телом, принесла фломастеры. И все Дудники и декан стали писать объявление о продаже хаты на улице Луначарского. Время подпирало.
Утром следующего дня не только улица Луначарского, но и вся станица восхищалась красивым деканом. Щедрого, деликатного, такого душевного человека давно здесь не видели. Такие люди в Сибири, на морозе, еще остались. А у нас, под знойным и развратным кубанским солнцем, благородная порода вывелась.