Он, конечно же, мог бы попросить домашку у кого-то из пацанов, никто бы не закрысился, но мысль о том, что можно будет домашку именно ОТЖАТЬ и именно у затюканного очко-ботана, трясущегося перед ним, словно мышка перед удавом, что-то внутри затрагивала. Затрагивала остро, немного тревожно и немного так вязко, как когда ступаешь в мягкую болотистую почву, и она так чпокает, пытаясь засосать ботинок...
Игорюша пытался скрыться в толпе девчонок, но Славик успел первым. Куда этому неловкому дрочеру до нормального спортивного парня.
Он заботливо приобнял свою жертву за плечи и сладко улыбнулся, как улыбнулся бы Ирке, пытаясь развести её на что-нибудь эдакое.
— Пойдём, Игорюх, поболтаем, — предложил мягко, словно бы действительно планировал просто пообщаться.
Ботан пискнул что-то, что-то прохрипел и сжался весь, вызывая одновременно и горькую жалость и сладкое чувство превосходства.
Славик затолкал трясущегося Игорюшу в дальний коридор, куда никто не ходил, если только до медсестры, и пару секунд решал, что ему с придурком делать, пока Игорюша сжимал в руках рюкзак, смотря куда угодно, но не в глаза.
— Алгебра. Домашку гони, — скомандовал Славик. И, видя, что ботан медлит, добавил, пошлёпывая ладонью по побелевшей щеке: — Давай-давай, в темпе.
Ботан сморщился то ли от унижения, то ли от боли. Чувствительный какой... И потянулся неловко в рюкзак. Всё так же на Славика не глядя.
Борька, конечно, этого Игорюшу как только не пиздошил. Поливал водой через стену кабинки, пока тот ссал, делал подножки, да так, что Игорюша летел на пол со всеми своими тетрадками, ставил синяки на закрытых местах, волосы поджигал... Славика это всё не интересовало. Ему нравился Игорюши страх и трепет. Ради того, чтобы этот чужой, такой яркий и чистый трепет ощущать, он даже был готов немного нейтрализовывать Боряна. В своих целях, разумеется.
— Ты че, Игоренька-Игорёша, хочешь, чтобы я Боряна позвал? Реще давай.
Нижняя губа Игорёши затряслась, как и руки. Быстрее он от этого не стал, скорее наоборот, но Славику понравилось, как ботан старается.
Наконец, когда тетрадка, красивая, в плотной обложке, легла Славику на протянутую ладонь, тот отошёл на полшага и потрепал свою жертву по волосам. Те оказались жёсткими, непослушными.
— Пасиб, Игорёк, бро, — заулыбался Славик и влепил Игорюше щелбан по скуле.
Игорюша вздрогнул и поднял на него внезапно полные злости и обиды глаза.
Улыбка Славика померкла. Когда ботана щемили другие ребята, на лице его отражался либо страх, либо ничего. Пустота, уход от реальности, какие-то блаженные мечтания... Игорюша словно бы превращал сам себя в эдакий неодушевлённый предмет, куклу для издевательств, безропотную и бессильную. Но внезапно отразившиеся эмоции в увеличенных стёклами глазах заставили остро бьющееся жестокое сердце Славика испуганно замереть.
Игрушка, над которой можно было ставить эксперименты, внезапно показала своё человеческое лицо. Славик поймал острые в своей беспощадности мысли о бабушке и о том, что бы она сказала, узнай, что Славик издевается над убогими.
Осознание кольнуло чем-то горьким-горьким до отвращения, и чем-то неприятным, тёмным.
— После столовки заберёшь, — сказал он Игорюше мрачно, глаза в глаза. — Лохошпед.
И кинулся прочь из коридора.
Слава чувствовал себя как после просмотра какого-нибудь особенно грязного, особенно извращённого порно. Вроде бы кончил быстрее обычного, вроде бы словил яркое до приглушённых стонов удовольствие, но нет ни послеоргазменной неги, ни сладкого, тихого успокоения в груди, а лишь жёсткое отвращение, да желание сплюнуть через плечо, чтобы уж с ним, со Славиком, ничего такого никогда не произошло, и ни с мамой, ни с Иркой, да и вообще ни с кем. Вот и сейчас было что-то подобное. Вроде и сладко во всём теле до дрожи от осознания того, что держал чью-то судьбу (не иначе!) в своих руках, а вроде бы и гадко где-то там, где душа всегда хранится.
Тем не менее, к большой перемене Слава, непривычно задумчивый, немного успокоился, развеселился, разыграл с пацанами партию в пиздюли и после пюрешки с рыбкой (ну что за пиздец) и киселя (тройной пиздец) переписал домашку Игорюши в свою тетрадь, сделав пару несерьёзных ошибок и кое-где удлинив решение задачи. Не прикопаешься, Елен Мартюшна.
Борянчез, хотя ему и предлагали, сказал, что переписывать лень, и что он жопой чует, что Мартюшка не спросит, а просто будет весь урок орать, что они дебилы.
— Потому что вы и есть дебилы, — фыркнула Ирка, лениво пожёвывая салатик из контейнера, который они вместе с мамой заготавливали с вечера.
Так как закончились уроки ещё засветло, Славик повёл Ирку гулять в парк. Они пошатались вокруг пруда, зашли в мак, где отогрелись кофем с картошкой, потом побродили по центру, валяя друг друга по сугробам, а потом Славик заметил подсветку на мосту и демонстративно встал в модную позу, стянув шапку с головы.
— Давай, бля. На твой телефон.
Телефон у Ирки был из топовой коллекции, и на нём стояла очешуенная камера. Можно было получить очень удачное фото даже в сумерки, как сейчас. Это сокровище Ирке презентовали ещё летом, на день рождения, и Славик вполне удачно весь август его эксплуатировал.
Пока Ирка снимала варежки и вяло гнущимися сосисонами пыталась настроить камеру, уши у Славика уже превратились в две пельмешки, попавшие в камеру быстрой заморозки.
— Ну чё ты там копаешься, Ир...
— Да подожди ты!
Славик натянул шапку и набычился. И в этот момент раздался тихий щелчок.