— Ты переведи дух, а я подамся. На наряд надо успеть, — десятник развязал веревки, которыми крепил к ногам и поясу раздвоенный кусок автопокрышки и пошел, хлопая им, словно бортом самосвала.
«Надо себе сделать такой, а то в два счета штаны протру», — подумал Поликушин.
— Ты это, если ослаб, не выходи завтра! — крикнул ему десятник. — Я разделю работу на две упряжки.
В бане Антон Поликарпович взял чистую одежду и, не задерживаясь в раздевалке, направился в душевую.
— Поторопись, скоро горячей воды не будет, — предупредил его слесарь.
От мыла, которое расползалось по мочалке, резало глаза, жгло рубцы покрасневших ран.
Высокий человек протянул Поликушину мочалку и подставил длинную узкую спину:
— Подрай.
Антон Поликарпович потер спину, смыл черную, как деготь грязь, и человек с таким же старанием вымыл ему.
На улице Поликушин постоял немного, прищурив глаза от яркого света, улавливая в теплом воздухе приятный запах акации, посмотрел на черноствольные деревья, мелкие листья которых зеленели среди белых цветов, будто припорошенные снегом.
На одном дереве примостились ребятишки, набивая за пазуху акацию. Среди ребят были и его дети.
Они заметили отца, торопливо спустились с дерева.
— Пап, а мамка сварила суп из крупы и картошки, — сообщил младший. — Оладушков напекла.
— Вот и хорошо, пошли обедать.
— Да мы уже... мы акации наелись, — младший опустил глаза. — Мамка велела, чтоб мы погуляли, пока ты пообедаешь: ты при нас мало ешь.
Старший отпустил младшему затрещину:
— Трепло!
— Не трог его больше! — строго сказал Антон Поликарпович старшему сыну.
После обеда Поликушин прилег отдохнуть. Ему снова приснился предпоследний бой на Одере. Бой этот снился с такими подробностями и так ясно, что Поликушин взмок от пота. Оставшись один, в длинной траншее, он метался по ней с ручным пулеметом, отбивая контратаки фашистов. Дав очередь, менял позицию, почти в упор расстреливая атакующих.
Ручной пулемет отмотал руки, отбил плечи и грудь. И, сотрясаясь при стрельбе от ударов тяжелого приклада, Антон Поликарпович считал секунды, чтоб в нужный момент успеть уйти от огня немецких минометчиков.
Он ударился головой о стену и очнулся. Во рту было сухо, ощущался сладковатый вкус шахтного газа, болело в животе, груди. Антон Поликарпович посмотрел в окно. «Вроде вечереет...»
В доме никого не было, четко стучали ходики, в открытую форточку со двора залетало щелканье скворца и крики играющей детворы.
Поликушин вышел во двор, потирая правой рукой грудь и пытаясь пошевелить одеревеневшими пальцами левой.
О том, что завтра ему можно не пойти на работу, он забыл и готовился к новому трудовому дню.
Ни животом, ни грудью завтра на отбойный молоток не нажмешь, а работать надо... Не сидеть же в забое сложа руки...
У сарая он споткнулся о суковатую дубовую колоду. Жена на этой колоде рубит дрова, суковатая сторона ее ершилась сосновой щепой, зазубринами от удара топора. Антон Поликарпович чертыхнулся и отодвинул ногой колоду, за ней оказался обушок. Очевидно, жена пользовалась им, раскалывая неподатливые поленья, как клином.
Поликушин осмотрел обушок. Ручка из хорошо отшлифованного клена. Тыльная сторона от ударов слегка расклепана, но трещин не оказалось.
Вспомнив, что где-то в сарае должны быть зубки, кинулся разыскивать их. Протлевшую от ржавчины тряпку с зубками Поликушин нашел на полке, в том самом месте, куда положил их, уходя на фронт.
Утром Антон Поликарпович решил не заходить в нарядную: чего зря время терять. Зажав под мышкой обушок, по-стариковски кряхтя от боли, он шел неторопливо к шахте.
— Поликушин, никак ты? — окликнул его знакомый голос десятника.
— Я, — признался Антон Поликарпович.
— В нарядную что не зайдешь? Выдюжил, значит.
— А чего заходить, задача ясная — давать стране угля...
— Заходить надо. У нас порядок, брат, соблюдается, — он посмотрел в глаза Поликушину. — Не землю пашем, случись что — когда это в темноте осмотришься, когда узнаешь...
— Дык я зайду, раз так положено.
— Ладно, иди, возвращаться не стоит. Я скажу начальнику, что мы с тобой вчера договорились. Только работать будешь в десятом уступе, ниже вчерашнего.
Десятник направился к нарядной, а Поликушин пошел в раздевалку.
Пока он лез по сбойке, шел по штреку, не встретил ни одного человека. Ночная смена ушла, а первая еще не спустилась.
В безлюдной лаве шелестел по завалу осыпающийся уголь, трещали и ломались от давления крепежные стойки.