Самой простой была, естественно, мысль, что перед нами какая-то «математическая машина» живого океана, созданная в соответствующих масштабах модель расчётов, необходимых ему для неизвестных нам целей. Но эту гипотезу Фермонта сегодня уже никто не поддерживает. Не было недостатка и в попытках создания какой-нибудь более доступной, более наглядной модели симметриады. Но всё это ничего не дало.
Симметриады неповторимы, как неповторимы любые происходящие в них явления. Иногда воздух перестаёт проводить звук. Иногда увеличивается или уменьшается коэффициент рефракции. Локально появляются пульсирующие ритмичные изменения тяготения — словно у симметриады есть бьющееся гравитационное сердце. Время от времени гирокомпасы исследователя начинают вести себя как сумасшедшие, возникают и исчезают слои повышенной ионизации… Это перечисление можно было бы продолжить. Впрочем, если когда-нибудь тайна симметриад будет разгадана, останутся ещё асимметриады…
Экспедиции отмерили сотни километров в глубинах симметриад, расставили регистрирующие аппараты, автоматические кинокамеры; телевизионные глаза искусственных спутников регистрировали возникновение мимоидов и длиннушей, их созревание и гибель. Библиотеки наполнялись, разрастались архивы; цена, которую за это приходилось платить, порой была очень высокой. Семьсот восемнадцать человек погибло во время катаклизмов, не успев выбраться из уже приговорённых к гибели колоссов, из них сто шесть только в одной катастрофе, известной потому, что в ней нашёл смерть и сам Гезе, в то время семидесятилетний старик. Семьдесят девять человек, одетых в панцирные скафандры, вместе с машинами и приборами поглотил в несколько секунд взрыв грязной жижи, сбивший своими брызгами остальных двадцать семь, которые пилотировали самолёты и вертолёты, кружившие над местом исследований. Эта точка на пересечении сорок второй параллели с восемьдесят девятым меридианом обозначена на картах как «Кладбище ста шести». Но она существует лишь на картах, поверхность океана ничем не отличается там от любого другого пункта.
Тогда впервые в истории соляристических исследований раздались голоса, требующие нанесения термоядерных ударов. Это было хуже, чем месть, речь шла об уничтожении того, чего мы не можем понять. В тот момент, когда обсуждалось это предложение, Тсанкен, случайно уцелевший начальник резервной группы Гезе, пригрозил, что взорвёт станцию вместе с собой и восемнадцатью оставшимися людьми. И хотя официально никогда не признавалось, что его самоубийственный ультиматум повлиял на результат голосования, можно допустить, что это было именно так.
Но времена, когда многолюдные экспедиции посещали планету, прошли. Сама станция — инженерное сооружение такого масштаба, что Земля могла бы им гордиться, если бы не способность океана в течение секунды создавать конструкции в миллионы раз большие, — была сделана в виде диска диаметром двести метров с четырьмя ярусами в центре и с двумя по краю. Она висела на высоте от пятисот до полутора тысяч метров над океаном благодаря гравиторам, приводившимся в движение энергией аннигиляции, и кроме обычной аппаратуры, которой оборудуются все станции и спутники других планет, имела специальные радарные установки, готовые при малейших изменениях состояния поверхности океана включить дополнительную мощность, — как только появлялись первые признаки рождения нового чудовища, стальной диск поднимался в стратосферу.
Теперь станция совершенно обезлюдела. С тех пор как автоматы были заперты — по неизвестной мне до сих пор причине — в нижних складах, можно было бродить по коридорам, не встречая никого, как на бесцельно дрейфующем судне, машины которого пережили гибель команды.
Когда я поставил на полку девятый том монографии Гезе, мне показалось, что сталь, скрытая слоем пушистого пенопласта, задрожала у меня под ногами. Я замер, но дрожь не повторилась. Библиотека была тщательно изолирована от корпуса, и вибрация могла возникнуть только по одной причине: стартовала какая-то ракета. Эта мысль вернула меня к действительности. Я ещё не решил окончательно, выполнить ли мне желание Сарториуса. Если я буду вести себя так, будто полностью одобряю его планы, то в лучшем случае смогу лишь оттянуть кризис; я был почти уверен, что дело дойдёт до столкновения, так как решил сделать всё возможное, чтобы спасти Хари. Весь вопрос в том, имел ли Сарториус шансы на успех. Его преимущество передо мной было огромным — как физик он знал проблему в десять раз лучше меня, и я мог рассчитывать, как это ни парадоксально, только на сложность задач, которые ставил перед нами океан. В течение следующего часа я корпел над микрофильмами, пытаясь выловить хоть что-нибудь доступное моему пониманию из моря сумасшедшей математики, языком которой разговаривала физика нейтринных процессов. Сначала мне это показалось безнадёжным, тем более что дьявольски сложных теорий нейтринного поля было целых пять — верный признак того, что ни одна из них не верна. Однако в конце концов мне удалось найти нечто обнадёживающее. Я переписал некоторые формулы и в этот момент услышал стук.
Я быстро подошёл к двери и открыл её, загородив собой щель. В ней показалось блестящее от пота лицо Снаута. Коридор за ним был пуст.
— А, это ты, — сказал я, приоткрывая дверь. — Заходи.
— Да, это я.
Голос его звучал хрипло, под воспалёнными глазами висели мешки. На нём был блестящий резиновый антирадиационный фартук на эластичных помочах, из-под фартука выглядывали всё те же перепачканные брюки. Его глаза обежали круглый, равномерно освещённый зал и остановились, когда он заметил стоящую около кресла Хари. Мы обменялись быстрым взглядом, я опустил веки; тогда он слегка поклонился, а я, впадая в светский тон, сказал:
— Это доктор Снаут, Хари. Снаут, это… моя жена.
— Я… малозаметный член экипажа и поэтому… — пауза становилась опасной, — не имел случая познакомиться…
Хари усмехнулась и подала ему руку, которую он пожал, как мне показалось, немного обалдело, несколько раз моргнул и застыл, глядя на неё, пока я не взял его за плечи.
— Извините, — произнёс он тогда, обращаясь к ней. — Я хотел поговорить с тобой, Кельвин…
— Разумеется, — ответил я с какой-то великосветской непринуждённостью. Всё это звучало как низкопробная комедия. Выхода, однако, не было. — Хари, дорогая, не обращай на нас внимания. Мы должны поговорить о наших скучных делах.
Я взял Снаута за локоть и провёл его к маленьким креслицам в противоположной стороне зала. Хари уселась в кресло, в котором до этого сидел я, но подвинула его так, чтобы, поднимая голову от книжки, видеть нас.
— Ну что? — спросил я тихо.
— Развёлся, — ответил он свистящим шёпотом.
Возможно, я бы рассмеялся, если бы мне когда-нибудь передали эту историю и такое начало разговора, но на станции чувство юмора у меня было ампутировано.
— Со вчерашнего дня я прожил пару лет, Кельвин, — добавил он. — Пару неплохих лет. А ты?
— Ничего… — ответил я через мгновение, так как не знал, что говорить. Я любил его, но чувствовал, что сейчас должен его опасаться — вернее, того, с чем он ко мне пришёл.
— Ничего… — повторил Снаут тем же тоном, что и я. — Даже так?..
— О чём ты? — Я сделал вид, что не понимаю.
Он прищурил налитые кровью глаза и, наклонившись ко мне так, что я почувствовал на лице тепло его дыхания, зашептал:
— Мы увязаем, Кельвин. С Сарториусом я уже не могу связаться, знаю только то, что написал тебе. Он сказал мне это после нашей маленькой конференции…
— Он выключил видеофон?
— Нет. У него там короткое замыкание. Кажется, он сделал это нарочно или… — Снаут резко опустил кулак, будто разбивал что-то.
Я смотрел на него молча.
— Кельвин, я пришёл, потому что… — Он не закончил фразу. — Что ты собираешься делать?
— Ты об этом письме? — ответил я медленно. — Я могу это сделать, не вижу повода для отказа, собственно, для того здесь и сижу, хотел разобраться…
— Нет, — прервал он. — Не об этом…