Парни рванули с места на отчаянном газу, точно стартовали на гонках, Тарасенков качнулся назад, потом припал к туго затянутой в кожанку спине водителя и крикнул, перекрывая шум мотора:
— Сейчас вправо. Дуй до третьего перекрестка!
Они понеслись по стиснутым зарослям лопухов, сонным улочкам, взбулгачив собак, оставляя за собой рыжий, иссеченный в мелкие блестки солнцем шлейф дыма и пыли.
— Чтоб пусто вам было! — ворчали им вслед старухи, сидевшие на лавочках перед глухими заборами и с томительным однообразием точавшие кружева бесцельных разговоров.
— Сейчас влево возьмешь. А теперь снова вправо! — кричал в ухо водителю хмелевший от быстрой езды и, казалось, забывший о своих недавних гнетущих думах Тарасенков. — Стоп, здесь тормози, — сжал он железными тисками пальцев плечи водителя и слез с мотоцикла. — Дальше не поедем, канава. Тут короче напрямки через заборы, — сказал Тарасенков.
Не оглядываясь на парней, он метнулся через улицу, толкнул чью-то калитку, отшвырнул страшным ударом ноги чуть пониже ощерившейся морды кинувшегося на него громадного пса и с неожиданной легкостью для его грузного тела перемахнул через забор. Уже явственно слышен был треск пожираемого пламенем дерева, горело где-то за соседними домами, и оттуда неслись по воздуху, танцуя и меняя на лету окраску, огненные мотыльки. В дыму висело оранжевое, поблекшее солнце, до странности неузнаваемое, словно вылинявшее.
Тарасенков миновал еще два забора, и глазам его открылась завораживающая необузданной дикостью картина пожара. Горели сарай и какая-то пристройка рядом с большим деревянным домом. На улице, словно пришпиленные к земле, стояли зеваки, отовсюду бежали все новые и новые люди, чтобы тоже остановиться в толпе поодаль и молча взирать, жадно, с болезненным любопытством, точно зрелище пожара повергало их в столбняк.
Какой-то бородач с багром в руках метался по двору и все примеривался, норовя подступить ближе к сараю, но, осыпаемый частыми взрывами огненных брызг, отскакивал назад, не решаясь зацепить и сдернуть с петель ярко рдевшую, почти прозрачную от жара дверь.
Тарасенков, испытывая непонятное возбуждение, настоятельную жажду действия, которое, казалось, сулило ему облегчение и возможность обрести утраченную уверенность в себе, облизал пересохшие губы, глухо рявкнул, кинулся к бородачу, выхватил у него багор и вышиб дверь одним ударом. Долго кипевшая в нем злость, томившее его мстительное чувство нашли выход, и он исступленно, с самозабвенным ожесточением крушил багром трещавшие и рассыпавшие фейерверк искр балки, ломал пристройку дома, чтобы преградить путь огню. Мгновенно оценив обстановку, он понял, что сарай не потушить, нужно спасать дом, огонь уже добрался до крайних венцов, ветки стоявшего рядом дерева потрескивали, по ним пробегали огненно-хвостатые белки, теснясь, забираясь все выше и выше.
— Топор! — крикнул Тарасенков, на мгновение обернув к толпе свое вдохновенно-гневное, испачканное копотью и как бы укоряющее эту безликую массу лицо. Несколько человек отделились от толпы, через минуту кто-то принес топор и с подобострастием окликнул Тарасенкова.
Он подрубил дерево, навалился на него. Заразившись его азартом и самозабвенностью, ему кинулись помогать. Дерево рухнуло на пристройку, смяв ее под своей тяжестью, и пламя завыло с новой силой, но уже не поднималось вверх, к крыше дома, а бесновалось внизу.
— Воду! — крикнул Тарасенков. — Таскайте ведрами.
Побежали за ведрами, а он расшвыривал багром пылавшие бревна. Лицо его было страшно и решительно какой-то безумной яростью, и он, казалось, не чувствовал жалящих огненнокрылых пчел, которые летели на него, словно из потревоженного улья. Не слышал он и предостерегающе-испуганных окриков, раздававшихся из толпы, когда подступал к огню совсем близко, особенно рискуя, не замечая ни изгрязнившейся своей одежды, прожженной в нескольких местах дорогой рубахи, ни опаленных волос на голове и руках. Принесенные ведра с водой он выплескивал на уже обугленные нижние венцы дома, отрезая путь огню, и из толпы чей-то женский голос восхищенно кричал:
— Во дает мужик! Пока проснутся пожарные, он все потушит!
Наконец где-то неподалеку гибельно завыла сирена пожарной машины, толпа расступилась. Два топорника, путаясь в непомерно длинных и широких штанах, гремевших на ходу, как броня, двигались по образовавшемуся проходу в надвинутых по уши касках, и первый, рыжий коротышка, угрожающе нес брандспойт наперевес, а второй суетливо подхватывал тянувшийся за ним шланг. Вдруг они остановились, точно наткнувшись на невидимую преграду, коротышка дернул не пускавший его дальше шланг, крикнул, чтобы машину подогнали поближе, и начальственно осадил толпу, чтобы расступились и очистили пространство, точно готовил место для решительного поединка. Машину подогнали чуток поближе, но все же было далековато, и, когда шланг дернулся под напором воды и, словно ожив, туго набряк, ударил из брандспойта струей, точно сабельным ударом блеснувшей в дрожащем от жары воздухе, только закипело на крайних бревнах, оттащенных Тарасенковым, не достигая логова огня, дравшего с хрустом доски и плотоядно завывавшего. Снова крикнули, чтоб перегнали поближе машину, пока наконец водитель не въехал в самый двор, оборвав чудом уцелевшие до сих пор бельевые веревки. Коротышка прикрикнул на Тарасенкова, чтоб тот отошел в сторону, струя ударила из брандспойта, сминая пламя, подрезая под корень огненные хвосты; там возмущенно зачавкало, зашипело, густо повалил в небо белесый пар, наполняя воздух удушливой гарью и запахом деревенской бани. Зрелище гибло на глазах, но толпа все еще теснилась, чего-то ждала, слышались смех, возбужденные возгласы. Тарасенков, казалось, с разочарованным видом отошел в сторону, в голове у него мутилось, тягучие, глухие стуки его сердца, колотившего в ребра, точно в набат, отдавались в висках частым оглушающим пульсом. Вид у него был опустошенный и подавленный, точно в нем самом что-то перегорело, казалось, он не знал, куда теперь деть себя, и стоял поодаль от толпы, все еще не решаясь уходить. Белесые брови его были подпалены, раскрасневшееся лицо точно хранило на себе еще отблески пожара, и на губах бродила какая-то скорбная усмешка.