Отдаленность от магазинов, изоляция от соблазнов и охочих на выпивку друзей-товарищей вынуждала к трезвому образу жизни и некоей созерцательности существования, бедного на внешнюю событийность. Рядом с маяком множество рыбных озер, зимой в тундре можно ставить капканы на лисицу и песца, силки на куроптей. Марей в свободное от вахты время охотился, рыбачил. Вскоре он заметно подтянулся, стал суше, изменился цвет лица. Но главное, под влиянием здорового образа жизни и терпеливой заботливости Федоскина, семья которого встретила Марея доверчивой приветливостью, в нем произошел некий внутренний сдвиг. И не помышлял о спиртном, аккуратно исполнял свою работу, возился допоздна в мастерской, усовершенствовал зарядное устройство для аккумуляторов. Иногда он подолгу сидел один-одинешенек на обрывистом берегу, глядел, погруженный в какие-то думы, на море, по временам напевая вполголоса унылые старинные поморские песни. Томила ли его тоска по деревне, по прежним дружкам, по шаболдной беззаботности и гулянкам — трудно сказать. Сам ведь пошел добровольно на это вынужденное отрешение от мира на пустынном берегу. Мог сбежать, сорваться отсюда в любой день и час — с его-то неспокойным, резким характером… Тогда пришлось бы маяться Федоскину без помощника до следующей весны.
Но Марей не сбежал. Он остался, отработал положенные по договору три года. Два последних вел по вечерам в своей комнатушке записи в ученических тетрадках. Может быть, это скупое фиксирование мелких происшествий, явлений природы, подмечаемых им повадок зверей, сколько и когда попадало в капканы — придавало многозначительность каждому прожитому дню, было своеобразной психологической защитой от ощущения времени, расплывавшегося в белых ночах и в наступающем затем полярном мраке. Он не отдавал себе ясного отчета, зачем вел этот странный дневник. Начал писать — и продолжал, находя в этом занятии тайное удовлетворение. Со временем потребность запечатлевать приметы прошедшего дня перешла в привычку, и, уже вернувшись в деревню, Марей делал записи обо всем, что казалось значительным. Была у него заведена для этого специальная амбарная книга, которую выпросил у знакомой продавщицы в райпо. На обложке, где стояло «КНИГА УЧЕТА», Марей крупно начертал рядом химическим карандашом: «ЖИЗНИ».
— Факты действительности! — пояснял он Федоскину. — Непреложная картина прошлого и настоящего.
Заносил он туда не только посещавшие его изредка пространные мысли о сущности бытия, но и вообще — какой выдался нынче год, удачливый в сельдяном промысле или нет, подходила ли сайка перед нерестом к их берегам, уродила ли картошка на огородах, кто помер в деревне или утонул, кто оженился, умотал с концами в город. Ни одна деревенская сплетня не миновала этой книги, было здесь отмечено и то, кто браконьерит по ночам на реке, кто уворовал тайком из колхозных зародов на дальних покосах сено в трудное предвесеннее время, и когда сменился какой председатель, и за что сняли прежнего. Он не пропускал ни одного колхозного собрания.
С некоторых пор деревенские дали Марею прозвище Факт. За въедливость и дотошную наблюдательность некоторые мужики порой косились на него, побаивались даже. Но вреда он людям не чинил; все, что подмечал, оставалось на бумаге, и только, а книгу свою с некоторых пор никому, кроме жены, не любил показывать. Сберегал, по собственному утверждению, для потомства, для «характерной картины жизни».
Правда, если кто-либо из прежних жителей Чигры, перебравшихся в райцентр, наведывался в деревню и по совету здешней родни просил Марея почитать «Книгу учета жизни», тот после долгих уговоров все же соглашался. Досужие любители его чтений рассаживались на бревнах перед карбасной мастерской, густо дымили папиросами и внимали ему с настороженным любопытством, ибо каждый мог попасть на страницу этой безжалостной историографии. Иной, когда страницы доходили до его «похождений» в ночное время на реке, тяжело вздыхал и обводил встревоженным взглядом посмеивающихся слушателей, приговаривая смущенно: «Ладно уж про меня мутыскать, дело ведь прошлое, чего там…»