Отец, провожая меня, радостно и возбужденно говорил:
— Как увидишь на главной улице самый большой дом, так езжай туда и не ошибешься — то будет друг мой Платон!
Разглядев без труда именно такой, я радостно порулил туда. Ожидание какого-то чуда — в отрыве от привычных тяжелых обстоятельств — снова пришло ко мне. Вроде как можно начать жизнь сначала — хоть я и понимал логически, что чувство это странное.
Дом — белый, массивный — стоял в глубине сада, к нему вела очень аккуратная асфальтовая дорожка. По ней я шел, естественно, уже пешком, оставив машину у ограды, чуть в стороне. Можно сказать, что я летел в лунном свете. Сейчас меня встретят наконец-то люди, которые любят меня, всплеснут руками, воскликнут: «Ну, вылитый Егор!»
Егор — это мой отец, и, воскликнув так, они как бы увидят в этот момент все самое лучшее во мне, откинув наносное — ведь самое лучшее во мне — от отца.
Я тщательно, но торопливо вытер ноги о фигурный железный скребок у крыльца (чувствуется, здесь не лишены художественной фантазии!), поднялся на бетонное крыльцо и постучал в массивную деревянную дверь.
Не дождавшись никакого ответа — хотя какой-то голос глухо доносился, — я открыл дверь, с бьющимся сердцем вошел в прихожую с большим зеркалом, потом — на голос — еще раз безрезультатно постучав, открыл дверь и увидел большую комнату, тускло освещенную телевизором, и трех людей, молча сидевших в «гарнитурных» креслах (разговаривал телевизор). Все в комнате было «как у людей» — толстый ковер, «горка», стенка, огромный цветной телевизор. Сидели — худая чернявая молодуха, длинный парень — видимо, ее муж — и сухонькая старушка. Я молча постоял. Никто не восклицал: «Вылитый Егор!» и даже не оборачивался.
— Здрасьте! — наконец, выговорил я.
— Здрасьте! — абсолютно безжизненно ответили они, даже не повернувшись ко мне.
Правда, старушка мельком проговорила: «Присаживайтесь!» — и я присел.
Некоторое время молча вместе со всеми слушал все о тех же неразрешимых проблемах — я прекрасно мог слушать это и дома!
— Скажите... а Платон Самсонович далеко? — наконец выговорил я.
— Скоро будет... вы насчет пчел? — не оборачиваясь, проговорила молодайка.
Я обиделся: неужели я похож на человека, который пришел насчет пчел? Я же за тысячу километров приехал... неужели не видно?
— Пчелы кончились у него! — с сочувствием проговорила старушка, видно, супруга его, видно, самая добродушная здесь!
— Ничего, я подожду.
Я решил не объясняться пока, не тратить эмоциональные заряды, их и было-то не так много, — поберечь для Платона.
После долгого, неподвижного сидения (и диктор в телевизоре, кажется, задремал) вдруг послышалось шелестение шин, рябой свет фар прошел по темной комнате, потом хлопнула дверь машины.
— Приехал! — обрадованно проговорила старушка и вышла. — Сидите, сейчас, — движением ладошки она оставила меня в кресле.
Некоторое время не происходило ничего, потом старушка вошла, улыбаясь, и сказала мне:
— Пыльный, с пасеки-то... умывается... — и снова вышла.
Прошло еще довольно долгое время. Старушка снова вошла и, ничего не объясняя, села к телевизору. Раз пять или шесть я вопросительно посмотрел на нее, наконец, она заметила мой взгляд и произнесла радостно:
— Ужинает!
Как — «ужинает»? — я был потрясен. ...А как же я? Все-таки я проехал немаленькое расстояние сюда!
— Понимаете, — я решил внести ясность, резко поднялся. — Я из Ленинграда...
— Да уж он понял, — опережая мое движение к двери и как бы укорачивая меня, проговорила старушка. — Говорит: только глянул на тебя, сразу увидал: вылитый Егор!
И все? Я понял, что на этом как бы поставлена точка: ну да, вылитый Егор... ну и что? Может, если бы появился сам Егор — еще бы что-то и было, а так — всего лишь «вылитый»... Потом, посидев некоторое время без движения, я по своей привычке постарался прийти к гуманному разъяснению: может, он, наоборот, от стеснения не появляется — пыльный после пасеки, усталый... стесняется просто появиться перед сыном любимого своего друга, ждет утра?
Но версию о стеснительности пришлось отбросить — почти тут же хозяйка вышла, снова вошла и произнесла решительно:
— Платон сказал, чтобы ты машину свою куда отогнал — он еле в ворота въехал, говорит!