— Тебе на стенку ехать? Давай! Матаня пришла!
Путаясь в шмотках, что-то грызя (непонятно как оказавшееся во рту), я мчался, пихаясь в толпе, к так называемой «матане», разглядеть и понять которую было невозможно за яркой фарой, ослепляющей нас. Только мы вскарабкались — на платформу без потолка и стен, — как «матаня» тут же с диким завыванием поехала, и тут же все исчезло: мы въехали в длинный глухой тоннель, из него в узкое ущелье — одна уже освещенная елочка светилась наверху, как спиралька, потом вдруг — бескрайний разлет черной воды...
Потом в бетонном помещении я сидел с моими новыми (и, как выяснилось, самыми нужными!) друзьями, и они терпеливо объясняли мне, что коммутационная стойка, сделанная нашим заведением, никак не компонуется с трансформатором, который она должна обслуживать, — «ничто ни на что не налазит, как всегда!» Я был полностью убит: чем же мы тогда занимаемся? Ведь было столько совещаний, согласований, остроумных решений!
Отчаяние Гаврилова вдруг стало значительно ближе, понятней мне!
— Ну... так и что же делать? — пробормотал я.
— А что? Да напрямую соединим! — спокойно проговорил наиболее толстый. Они благодушно жевали пышную булку, запивали молочком, — для них такое событие не было чем-то сверхординарным, это — их быт!
— Напрямую соединим! — еще более добродушно пробасил второй. Это значило — без стойки вообще!
И вот уже, покончив с обедом и надев страшные респираторы, они долбили отбойными молотками полуметровый бетонный пол — «Нормалек!» — пропускали в дыры просмоленные кабели, минуя хитроумную нашу стойку, находя выход.
— А если надо будет переключать?
— Перекинем концы! — тяжело дыша, они сидели на бетонных обломках, и снова непонятно откуда у них в руках были булка и молоко. С благодарностью я взирал то на толстого, то на сверхтолстого — так небрежно, с улыбочками, спасли от гибели!
— А чуму свою спрячь подальше, чтоб не видели ее!
Я обиделся, и ими же был и утешаем, они потащили меня по своим друзьям, живущим в вагончиках, и то один, то другой появлялись с небольшой поленницей бутылок в руках.
Дальше — уже не помню как — друзья мои оказались на буксире метрах в тридцати от берега и простодушно манили меня к себе. Но для того, чтобы оказаться у них, надо было прыгать по зазубренным сваям, торчащим из воды, — остаткам какой-то пристани, что ли? Борт был страшно далеко, сваи торчали, как ножи, вода была черная, а берега — в угольных барханах, и все это с нереальной яркостью освещалось прожектором на железной мачте.
Наверно, я долечу туда, — но это, я чувствовал, только начало, а мне предстоит лететь и обратно и открывать тяжелую дверь, за которой сидят в волнении Гаврилов и шеф.
Ведь я же избавился от этой двери, долго не видел ее? Но — ручка та, узнаю смертельный ее холод. Значит, я вернулся сюда?
Ну... открывай. Я надавил на дверь...
Солнечная поляна, обсаженная алыми мальвами... Строем стоят казаки в белых черкесках.
— Здравия желаем, Ваше благородие! — как только я появился, рявкнули они.
— Тьфу ты, черт... — я радостно засмеялся. — Значит — все-таки сон! Слава богу... Ну — теперь можно и просыпаться...
СОН, ПОХОЖИЙ НА СМЕРТЬ
Я проснулся на жесткой кушетке, лежа на спине, смотрел сначала на потолок, окаймленный выпуклым бордюром, потом надолго ушел взглядом в огромную картину в тяжелой раме, висевшую напротив. Картина была как-то слишком величественна для маленькой убогой комнатки с тусклым выходящим в туман окошком. На картине был странный морской пейзаж: ровные симметричные скалы по бокам и абсолютно ровные, словно завитые у парикмахера, желтоватые волны. Из полной пустоты внутри меня вдруг выплыла слегка насмешливая мысль: интересно — всегда ли так спокойно это море или на нем бывают волнения и штормы? И отражаются ли они на этой картине? Эта мысль долго неподвижно стояла во мне, и все это время я смотрел на пейзаж.
Потом вдруг пронеслись быстрые дребезжащие шаги в коридоре: прошедший как бы сыграл по очереди на двух инструментах — глухое короткое дребезжание (зеркальный трельяж) и долгий высокий звон (старинный буфет с посудой?). И тут же эти дребезжания прошли в обратном порядке. Что он мечется?
Интересно, подумал я (мысли, наконец, сдвинулись и пошли), что вот эти быстрые, бьющие, дребезжащие шаги я запомню навсегда, хотя многое другое, гораздо более важное, скоро забуду. Дело в том (откуда-то я это твердо знал), что человека я не увижу и останутся от него только эти шаги.