— Да... — неопределенно проговорил я.
— Дальнобойная Балтийская батарея! — неожиданно молодцевато отчеканил вдруг дед. — Заряжающий Орудийного расчета крупного калибра!
— Да, — проговорил я, держа в руке шлямбур, — наверное, довелось вам...
— Да как сказать! Как пришел я на призывной пункт, мне говорят: остров Сухо! Вышел я и встретил в коридоре дружка. Он говорит мне: погоди. Завтра кое-что поинтереснее будет. Прихожу назавтра, он ведет меня к начальнику призывного пункта, тот говорит: Балтийская гвардейская дальнобойная батарея!
— Но там тоже опасно было?
— Ну, ездили на платформах, по железнодорожным путям, вели дальнюю артиллерийскую дуэль.
— Ясно! — я приставил от нетерпения шлямбур и чуть было не проверил его остроту на стенке. — И после, значит, вы на железной дороге работали?
— Не сразу. Сначала я еще в торговле работал.
— Ну, это, наверное, хорошо? — неуверенно проговорил я.
— Да как сказать, — словоохотливо ответил он. — Каждое утро кто-нибудь из начальства: «Волоса болят. Поправь волоса». Ну, нальешь. «Ну, запиши, — говорит, — Семеныч, за мной!» А что записывать? Записывай не записывай — все равно! Только скажешь — за вами, мол, числится должок, сразу: что-то ты, Семеныч, стал плохо со своими обязанностями справляться, надо будет помоложе кого на место твое сыскать! Ну и молчишь.
— А где это было? Здесь?
— Город Готня, Белгородского района.
— А разве там есть начальство?
Дед удивленно вскинул на меня глаза.
— Еще какое! Один Агапников Сидор Кузьмич! Ого!
— Ну, спасибо! Я пойду. Придерживайте на всякий случай свой кафель.
Потом он уезжал в рейс — несмотря на преклонные свои годы, он работал проводником, даже, кажется, бригадиром поезда, и, представляю, — так же дурашливо, притворяясь то глухим, то тугодумным, великолепно обделывал свои дела... Какие они там делают дела? Фруктовые посылки, пустые бутылки, подсадные зайцы... Что еще?
Возвращаясь из рейса, в фуражке и форменной шинели, он каждый раз поднимал по лестнице какие-то узлы.
Потом отдыхал, надевал ватную свою куртку, валеные боты и пускался в странствия по двору, свободно вступая в полемику то в прачечной, то в химчистке, — все его уже знали, — в безликом мире одинаковых дворов и домов он был некоторого рода достопримечательностью.
В магазине самообслуживания он уверенно шел к кассе, минуя очередь.
— Пропустите деда! — говорил какой-нибудь шутник. — Его молодая жена дома ждет!
Он останавливался, пристально смотрел на говорившего и молча двигался дальше.
Потом я слышал хохот в толпе у пивного ларька.
— Так, говоришь, на флоте служил, дед? Служил, служил — и недослужился! Шестеркой так и остался!
— Я не шестерка.
— А кто ж ты?
Дед долго пристально смотрел на обидчика.
— Я проходная пешка!
Хохот.
— А почему у тебя тогда один зуб?
— Один, да ядовитый!
Несколько раз я пытался вытаскивать его из таких перебранок, пока не понял, что они составляют главное удовольствие его жизни.
Дед этот стал казаться мне как бы лешим или водяным этих кварталов — серых, однообразных, недавно только построенных и уже потертых, с перерытыми уже дворами, валяющимися повсюду трубами или грязными досками... Собираясь выходить недалеко, в пределах этого района, я чувствовал вдруг, что неохота даже завязывать шнурки, сойдет и так... И действительно, незавязанные шнурки были как бы символом всего, что здесь происходило.
В сыром ноябрьском тумане я шел через длинный наш двор к остановке. В толпе у магазина слышатся гогот — значит, водяной на своем посту.
— А ты не покупай алкоголь! Ты масла купи, жиров купи! — качаясь, разглагольствовал дед (причем, судя по его состоянию, он не был таким уж потребителем жиров).
Жена его, или бабка, как он сам ее называл, работала тут же, в торговом центре, на втором этаже, в столовой. В серой марле на голове, в грязном халате и липком переднике, она расхаживала между столов, собирала грязные тарелки и оставляемые посетителями бутылки.
Она чувствовала себя здесь полновластной хозяйкой, грубо и громогласно всеми командовала, — однажды при мне резко вырвала стул из-под молодого парня и передала стул этот более достойному, как ей казалось, пожилому человеку в потертом кожаном пальто.
Какая-то незавершенность и одновременно уже запущенность этого района нагляднее всего ощущалась в этой столовой: посетители здесь никогда не раздевались, входили в строительной одежде, в сапогах, принося на подошвах глину, — раз уж такая здесь грязь, почему бы не принести еще? В таких условиях не выглядела феноменом и бабка, вырывающая из-под посетителей стулья и разговаривающая со всеми, мягко говоря, грубо.