«Стихает бред…»
Стихает бред
Нежности, слов и зла;
В добре
Окаянной повисла
Тоска.
В скате
Стиснутых дней
— Песков
Сковано
Все, что обиднее.
Любви звонкое горе,
Напряженной ночью в пустыне
Стынет
В горле.
Необыкновенные круги
Благополучия: —
Круче,
Лунного моря на скалах,
Падают руки.
Берложной убыли, —
В нетерпеливом оскале,
— Губы.
И умирает
Святое противоречие
Без встречи
Рая.
Звенит тишина в виске,
Стынуть в небе образы,
Дымятся звездные росы
В песке.
«Числа» 1930, № 2–3
«Загорятся упорно глаза…»
Загорятся упорно глаза,
Метнутся сполохами души
И тяжесть видений сдушит
— Голоса.
А потом, исступленные сны
Звездопадами в черное море,
Будут вязнуть криком лесным
В горе.
Обползет круг в тишине
Равноценность, с правом единым,
И повиснуть крылья льдинами
В вышине.
К небу, опять, побредут
Без дорог — навзничь — на горы,
Впереди человек на кресте и в бреду
Загорится.
Ожидать будут вновь по ночам
Напряженного, тихого шепота
И земного, берложного пота
Палача.
«За горой залегла последняя ночь…»
За горой залегла последняя ночь,
С красной луной недвижной в зените
И шуршать облака паутиновых нитей;
На осенних кустах умирают мучительно розы,
Море рвется меж скалами в звездные клочья.
В памяти образы холодной земли, —
Человеческой жизни любовные взятки,
И слов искупленья торопливых и зябких,
И Бога их звонкие ветры мели,
К ангелам входа, глухонемым и безумным…
Человеческий мост из сплетенных людей,
Прикрепленный к райскому дереву знанья! —
— Стонал и метался под тяжестью сна
Веры, любви и надежды, и тяжестью тела,
Об дерево бился — паденьем в огонь лебедей.
«Числа» 1931, № 5
«Туманами образы от рая до ада…»
Туманами образы от рая до ада
Из болот до вершин, к исступленью
И стынут смертельною ленью,
И цепкими взмахами падают.
Измеряет в душе полуночные будни
Спокойное райское море,
В жизни безумное горе
Без веры, любви — блудное.
Усталость природно разумная —
Постоянной, невольной бедности —
Силится душу на звезды нести
В последнюю, умирая, грозу.
Кто-то упорный любви хотел,
Чтоб на земле (ведь больше нигде)
Из-за счастья скомканных дел —
Корчилось битое тело.
«О тишине мельчайшего дробленья…»
О тишине мельчайшего дробленья,
Из ничего оглохнувшего зова —
Луна молчит и море из низов
Буранами застыло в звеньях.
Молчит душа, взметенная насильем
Невольной жизни — райского закона,
Ум загнанный молитвою закован
И снится бунт ему о силе.
Тяжелым шагом Демоны повисли
Над простотой — о, так безумной, — рая
И слово в горле пламенем сгорает.
Взлетают вдруг и замирают мысли.
И умирает ночь, как умирает день,
Такие разные и равные друг другу,
Сжигая образы по облачному кругу,
Молчит душа, безлюдная везде.
«Лес, вечер, покой…»
Лес, вечер, покой,
Пролетают торжественно птицы,
Умирают звездные лица В траве под ногой.
Замирает в висках на дне
Напряженность скользкого гнева.
…Запах ушедших дней,
Запад осенний в огне…
На деревьях цветет тишина,
— Покорный, привычный плен —
Так, не сжимая колен,
В любви догорает жена.
«Числа» 1933, № 7–8
«Все тот же день всегда и снова…»
Все тот же день всегда и снова,
Все тянется крылом к закату доплеснуть.
Вот нежность вечера у озера лесного,
Глядит заклятостью хмельного слова
В случайную мою неясную весну.
— Неясная, как будто день печали,
Поет весна в сиреневых кустах;
Хотел и я запить, но песни лишь кричали,
Хотя б во сне… — о, только бы молчали
Проклятья детства моего и страх.
И этот день, чтоб только заблудиться,
В таких отчетливых и узких коридорах,
Вот в липком холоде, — и спится и не спится,
Как стынут замертво неистовые лица,
Под тяжким взглядом уличного вздора.
О, если б дни слагались из ночей!..
Чем ночь темней — беспомощность яснее:
Безумный я, преступный и ничей.