В особенности, если ожидает бывший старший сержант морской пехоты, неплохо закаленный и так, имеющий наготове спецсредство бывших органов госбезопасности.
Никто, кроме Кынтикова, подобного воздействия на кожу лица, глаза и слизистые оболочки выдержать не мог. Собственно, за неимевшую себе равных выдержку Тебеньков и ценил Кынтикова. Кынтиковым можно было гасить взорванный и полыхающий «мерседес» или, положив на рельсы, останавливать тяжелогруженные товарные составы. Когда Кынтиков расправлял плечи, его мышечные ткани, суставы, хрящи издавали повергавший в уныние, лишавший воли к сопротивлению хруст. С виду Сурмак был невзрачен и слаб. Что, что в нем нашла Кочешкова? Этот вопрос мучил, кстати, не одного Кынтикова, но именно Кынтиков опрометчиво решил, что для такого говна, каким был, по его мнению, Сурмак, расправлять плечи слишком жирно.
С другой стороны, Кынтиков не умер возле лифта в подъезде, а, окутанный запахом прелого сена, впервые в жизни промахнулся: пуля из «ТТ», оторвав погончик на сурмаковской куртке, пробила дверь квартиры номер тридцать четыре, полетела дальше по коридору, разбила выключатель между сортиром и ванной, вызвала короткое замыкание. В подъезде погас свет. Наощупь, исходя слюной и слезами, Кынтиков выбрался на свежий воздух. Ждавшие его в машине повинились, что убегавшего зигзагами Сурмака не догнали. Кынтиков их простил, дал усадить себя на заднее сиденье, приказал отъезжать.
— Интересный человек! — выдавил из себя Кынтиков. Кынтиковские поежились: даже им было просто страшно представить, какая мучительная смерть теперь ожидала Сурмака!
Сурмак же двигался по темному переулку — вниз и налево, дальше — по выметенному асфальту, под яркими фонарями, мимо витрин: квазипариж, псевдокёльн, абсолютная пустота неточной цитаты. Только одно его волновало: проболталась обманутому мужу Кочешкова или сказала специально, чтобы мужа позлить? Сурмак думал, что Кынтикова послал Кочешков. Конечно, простатит может до всего довести, вплоть до желания всех осчастливить, но подсылать убийц! Так думал Сурмак, но сам бы не раздумывая убил посягнувшего на святость семейного очага. Осознав, что в нем живут двойные стандарты, Сурмак, всю жизнь стремившийся к стандарту одному, шаг ускорил.
Он заплатил за вход в казино, в баре выпил немного водки. Здесь его французский вполне годился, когда он переходил на родной язык, помогал акцент. Сурмак поставил на двадцать три, на номер комнаты, из которой его забрали по подозрению в изнасиловании, выиграл, обменивая фишки, поймал на себе чей-то изучающий взгляд: длинноногая жадная рвань.
— Не желает ли месье...
Надо было где-то переночевать.
— Се бьен!
У рвани была вполне приличная квартира с огромным станком на отделанном красным велюром помосте. Эшафот. Он долбил ее так, словно убивал Кынтикова, рвань вполне натурально стонала, металась по станку. Пыталась от него ускользнуть. Сурмаку приходилось ее ловить, на станке фиксировать и додалбливать. Она освобождалась, и все повторялось вновь.
А утром Сурмак, сняв тачку, поехал к Кочешковой. Пора было вносить ясность. Пора было завязывать с двойными стандартами.
Один из кынтиковских дежурил возле шикарного кочешковского дома постоянно. Он сидел в видавшей виды «шестерке», слушал музычку, грыз орешки. Увидев Сурмака, кынтиковский нажал кнопочку на сотовом телефоне.
— Да! — еще фосгенно-хрипло ответил Кынтиков, выслушав доклад, скомандовал:
— Ждать меня!
Тебеньков вопросительно поднял бровь.
— Садовник, — ответил Кынтиков.
Тебеньков покачал головой.
Кынтиков поднялся.
— Скоро буду, — сказал он.
Тебеньков вновь покачал головой.
Кынтиков вышел.
Сурмак любил Кочешкову. Для него не было ночи с длинноногой жадной рванью. Не было объятий в Напуле. Любил, словно в первый раз. Был очень нежен. Наверное потому, что пришел не за этим, а пришел сказать, что на нее и ее мужа ему наплевать, что он сам по себе, что он свободен. Но Кочешкова взяла его руку, положила себе на грудь. Под ладонью Сурмака билось маленькое сердце. Ее кожа была горяча, взгляд — влажен. Сурмак подумал, что ему вовсе не плевать, что он отнюдь не свободен, что не надо было оставаться в Напуле, а стоило, захватив Кочешкову с собой, из Напула продолжить дорогу на юг. Скажем — до Танжера. Он подумал еще, что продолжить дорогу на юг не поздно и сейчас. Скажем — до Ялты, где вроде проживала сестра.
В глубине квартиры, где-то, далеко-далеко, мелодично протренькал звонок в дверь, очень странный звонок, без предварительного звонка по домофону. Сурмак приподнялся на локте: в процеженном шторами свете из окна загорелое тело Кочешковой почти сливалось с темно-сиреневыми простынями.