— Я бы сказал, заковыристое, — уточнил Мирон Яковлевич. — Мои агенты разбросаны бог знает по каким лункам, и пока никакого улова.
— Вот потому и занятное. Когда все как на ладони, никакого азарта. А здесь есть за чем погоняться.
— Будем работать, Егор Никитич? — протянул ему руку Миронов.
— А кто вам сказал, что нет? — Гришин постоял в некотором раздумье, заметил: — А вот с азиатом они, похоже, просчитались. Его как раз проще всего посадить на зацепку. Слишком заметен… Объясните, Мирон Яковлевич, это своим агентам.
— Да уж постараюсь, Егор Никитич.
Они ударили по рукам, и Гришин твердым, уверенным шагом покинул кабинет Миронова.
Табба плотно прикрыла дверь, подошла к серванту, выдвинула один из ящичков, внутри него нажала потайную задвижку. Сбоку отщелкнулся еще один маленький ящичек, в котором обнаружился бархатный мешочек. Девушка аккуратно вытряхнула из него золотой сундучок, двумя пальцами приподняла крышечку.
«Черный могол» вспыхнул, заиграл всеми гранями.
Табба замерла, завороженно смотрела на таинственный камень и не в состоянии была отвести от него глаз.
Затем медленно закрыла сундучок, спрятала его в мешочек и поместила в потайной ящик.
…Спустя какое-то время она постучала в дверь комнаты княжны. Та занималась рисованием.
— Войдите, — не совсем довольным тоном ответила Анастасия.
Бывшая прима остановилась на пороге, виновато произнесла:
— Простите, княжна, что отвлекаю, но у меня к вам деликатная просьба. Вы как-то рассказывали, что после моей матери осталась дюжина париков, которыми она не воспользовалась.
— Вы желаете примерить их? — спросила та, продолжая работать кистью.
— Да, мне хотелось бы воспользоваться ими.
— Уж не в свет ли вы намерены выйти? — с насмешкой спросила княжна.
— В театр.
— Надеюсь, не в оперетту?
— Нет, нет. В оперетту мне вход заказан.
Анастасия оценивающе оглянулась на бывшую приму, неожиданно предложила:
— В гардеробе моей маменьки много роскошных платьев. Если вас это не смущает, можете примерить некоторые из них. Вдруг что-то подойдет.
— Благодарю. Я непременно воспользуюсь вашей любезностью, — Табба поклонилась и прикрыла дверь.
Работа на шахте была тяжелой, грязной, изматывающей. Мужики рубили кирками уголь, женщины нагружали его лопатами на тачки и вывозили антрацит по дощатым помостам к высоченной общей куче.
Сонька и Михелина были в числе тех самых, кто вывозил уголь.
Толкали тачки быстро, без остановок, под постоянным присмотром и окриками надсмотрщиков. Запрещалось останавливаться, разговаривать, пить воду.
Все бегом, все в спешке, все под тычками.
— Живее, барышни!.. Веселее, шалашовки!
В общей цепочке Михелина двигалась за матерью. Видела, как той трудно, как временами подкашивались у нее ноги, как она задыхалась.
— Соня, держись… — шептала. — Скоро перерывчик, держись.
— Не беспокойся, все хорошо. Отавное, сама не надорвись!
Сонька оглядывалась, пыталась улыбнуться, тут же надсмотрщик орал:
— Не болтать! Не останавливаться!.. Бегом, мрази!
Вместе с женщинами вывозил уголь Михель. Он толкал тачку с каким-то остервенением, обгонял всех, что-то выкрикивал, вываливал уголь на общую кучу, мчался обратно и, лишь когда равнялся с Сонькой и Михелиной, придерживая бег, мычал:
— Соня… Сонечка… Мама… — и несся дальше.
— Гля, как придурок бегает! — веселились надсмотрщики.
— Пущай бегает… Дурной силы хоть отбавляй.
— Так ведь никто не заставлял!
— Перед Сонькой старается! Любовь у него к ней!
Неожиданно на заснеженной дороге показалась пролетка, запряженная в одну лошадь. Конвоиры напряглись, каторжане слегка замедлили бег.
Ехал начальник.
За вожжами сидел он сам, управлял лошадью легко и умело, одет был в франтоватую легкую шинель. Остановил пролетку неподалеку, не слезая понаблюдал за работающими, развернул лошадь, хлестанул ее и покатил в обратную сторону.
Все, застыв, смотрели ему вслед, и лишь Михель поднял кулак и погрозил уезжающему поручику.
Луна в небе светила полная и яркая.
Каторжане медленно, устало брели в сторону поселка. Надсмотрщики лениво подгоняли их, некоторых толкали в спины прикладами винтовок, хрипло покрикивали:
— Шевелись… Шагай живее.
— Расторопнее, сказано!
При входе в поселок все вновь увидели коменданта каторги.
Он стоял в стороне от дороги, широко расставив ноги, смотрел на измученных людей, ритмично ударяя хлыстом по голенищу сапога.