— А потом стало наконец невмоготу?
— По-вашему, может, и так выходит. Но на самом деле умер мой муж. А когда это случилось… ведь я, по сути дела, была всего лишь гейша. Его родители пребывали в добром здравии, к тому же у него было двое младших братьев. Ни так ни сяк одна я там оставаться не могла…
— Ну да. Понятно. Выпей, переведи дух.
— Благодарю, — Комаё приняла из рук Эды наполненную рюмку. — Теперь вы знаете мои обстоятельства, прошу вашего снисхождения.
— А что остальные гейши? Или они уже не придут?
— Еще нет одиннадцати. — Эда достал часы и взглянул на них, а потом проводил глазами фигуру удаляющейся Комаё, которая как раз поднялась, потому что её позвали к телефону. Понизив голос, он сказал: — Очень хороша! Роскошь, редкость!
— Ха-ха-ха…
— Даже лучше, если бы никто не пришел. Однако же и мне пора исчезнуть.
— Ну, так далеко дело не зашло. Я ни в коем случае не намерен ограничиться лишь одним сегодняшним вечером.
— И все-таки раз уж я взялся помочь… Возможно, она чувствует то же, что и вы. Смущать людей грех.
Эда разом осушил две стоявшие на столе рюмки и без стеснения достал из портсигара Ёсиоки сигару. Чиркая на ходу спичкой, он поднялся с места.
3
ОГОНЕК-ТРАВА
Ответив на телефонный звонок хакоя, своей распорядительницы, Комаё собиралась уже вернуться к гостям, но её окликнула из конторки хозяйка заведения:
— Э, Кома-тян, можно тебя на секунду?
Хотя Комаё ответила сладчайшим голоском, она постаралась взять инициативу в свои руки:
— Хозяюшка, так на этом мне можно откланяться?
— Ну, сначала лучше спросить гостей… Хозяйке заведения тоже опыта было не занимать, попыхивая трубочкой, она не допускающим сомнений тоном заявила:
— Не на всю ночь, он никогда не остается ночевать.
Комаё оказалась в ловушке — надо было что-то ответить. Разумеется, поскольку речь шла о Ёсиоке, которого она знала издавна, у нее не было причин отказываться. Коль скоро это был господин Ёсиока, Комаё совершенно не испытывала неловкости. Беспокоило её только то, что, согласившись на близкие отношения с мужчиной в первый же вечер после долгой разлуки с ним, она слишком низко падет в глазах людей из чайного дома. Комаё чувствовала себя так, будто бы она все еще молоденькая девчонка и по-прежнему целиком зависит от других.
По правде говоря, до этого момента Комаё не задумывалась о том, какого рода намерения были у Ёсиоки. Но если уж, случайно встретившись с ней в театре после стольких лет, господин Ёсиока отнесся к ней с теплотой и так любезно пригласил в чайный дом, то разве не мог бы он — ведь он знал Комаё не первый день — не посвящать в свои планы хозяйку, а прямо ей, с глазу на глаз, подать какой-то знак, как-то намекнуть? «Насколько мне было бы проще сохранить лицо!» — думала Комаё, и понемногу её охватывала досада.
— Ну что же, хозяюшка, когда время истечет, позвольте мне откланяться, — сухо произнесла она и поднялась обратно в гостиную на втором этаже.
Яркий электрический светильник озарял лишь грязные тарелки и рюмки на низком столике палисандрового дерева — ни Ёсиоки, ни Эды нигде не было видно. Они, должно быть, вышли в туалетную комнату, решила Комаё. Сама не зная почему, она вдруг остро ощутила свое одиночество, и это чувство удивило и напугало её, почти что привело в отчаяние. Она уселась под светильником, и весь её вид говорил: «Оставить бы все это!» Потом наконец руки Комаё по привычке нащупали за поясом оби маленькое зеркальце, она пригладила волосы на висках и, протирая лицо напудренной салфеткой, в прострации устремила взгляд на зеркальную поверхность, невольно отдавшись привычным мыслям, которые изо дня в день отзывались болью в сердце.
То не были терзания страстной любви. Хотя, вероятно, более глубокие размышления показали бы, что и любовь тоже явилась причиной её мук, сама Комаё твердо верила, что её страдания не столь легкомысленного сорта. То, что повергало Комаё в тяжкие думы, касалось её собственного будущего. В этом году ей исполнилось двадцать шесть, и раз так, то дальше с каждым годом её возраст будет все более явным. Если о будущем не позаботиться теперь… Эти мысли несли с собой тревогу и безотчетный страх. В четырнадцать лет она поступила учиться на гейшу, в шестнадцать её объявили «разливающей сакэ», то есть «новенькой», а в канун двадцатилетия её выкупили. Когда ей было двадцать два года, патрон увез её в далекую провинцию Акита, а через три года он умер, и Комаё осталась одна. До этого дня она жила, не зная ничего о мире, о людских сердцах, не понимая глубоко даже самое себя. Если бы она захотела, то могла бы, наверное, и дальше жить в Акита, в семье своего мужа, даже после его смерти. Но для этого ей пришлось бы смириться с отказом от своей собственной жизни, причем вдвое более решительным, чем если бы она стала монахиней. Даже если она и смогла бы провести остаток дней в семье провинциальных богачей, совсем одна среди людей во всем ей чуждых, не такое это было место, чтобы городская женщина когда-нибудь наконец свыклась с ним. Когда к Комаё стали приходить мысли о том, что лучше уж смерть, чем такая жизнь, она больше не раздумывала и сбежала в Токио.
Как только она вышла из поезда на вокзале Уэно, тут же оказалась перед проблемой — где бы преклонить голову? С родными связь была оборвана много лет назад, и, кроме дома в Симбаси, в котором она поселилась, когда поступила ученицей к гейшам, в целом Токио не было для неё приюта на случай крайней нужды. Впервые со дня своего появления на свет Комаё всей душой ощутила печаль и тоску женского одиночества, и глубоко-глубоко в её душе утвердилось чувство, что отныне её путь всегда будет одинок — и в жизни, и в смерти. Если теперь она явится в дом, где когда-то жила в качестве воспитанницы и ученицы, то, разумеется, получит там и кров, и поддержку на будущее. Но из-за упрямой женской гордости Комаё досадно было показаться в своем отчаянном положении там, откуда она семь лет назад ушла с таким блеском. Она бы скорее умерла, чем пошла в тот дом… — необъяснима женская логика!
Только лишь Комаё села в направляющийся к району Симбаси трамвай и погрузилась в свои думы, как рядом чей-то женский голос окликнул её прежним именем, Комадзо. Удивленно обернувшись, она увидела служанку О-Таки из чайного дома, в котором когда-то её патрон из Акита имел обыкновение назначать ей встречи. По рассказам О-Таки, для неё годы терпения и труда обернулись не только дурным, но и хорошим, и на исходе прошлого года она открыла собственное новое заведение на юге квартала Симбаси. Счастье, что она зазвала к себе Комаё, и та смогла некоторое время спокойно пожить в доме О-Таки, а потом устроилась в теперешнее свое заведение. Нынешний её дом назывался «Китайский мискант» и принадлежал уже немолодой гейше Дзюкити, а Комаё выходила оттуда на встречи и банкеты с условием отчисления половины заработка.
Неожиданно где-то совсем рядом раздался голосок юной гейши:
— Ах нет! Ну что вы… Отпустите же…
Одновременно грохнул хриплый мужской хохот — гостей, видимо, было несколько.
Удивленная Комаё выглянула посмотреть, что происходит.
— Вы опять за свое! Дзёхэй! Нет, ну, в самом деле… — Гости снова засмеялись, а за ними развязно захихикала и сама женщина. Голоса доносились со второго этажа соседнего чайного дома, он стоял буквально окно в окно с тем, где находилась сейчас Комаё, лишь крошечный садик в три цубо[6]разделял здания.
«До чего же надоело быть гейшей!» — вдруг подумала Комаё. Ведь избрав эту долю, ты уже ничего не можешь изменить, что бы с тобой ни происходило… Взять даже её случай: она побыла некоторое время хозяйкой дома, её почитала многочисленная прислуга — и вот теперь… Ей захотелось расплакаться.
Как раз в эту минуту из коридора впопыхах вбежала служанка:
— Ах, вот вы где, госпожа Комаё, — она принялась убирать посуду со стола, — он ждет вас в дальней гостиной, во флигеле.
— Хорошо.
Комаё вдруг ощутила в груди какой-то ком, к лицу прилила краска. И все же, молча поднявшись с места, она подхватила подол кимоно и, пока спускалась со второго этажа, настроилась на совершенно иной лад. От недавнего уныния не осталось и следа — с её ремеслом хандрить не позволительно. Погрузившись мыслями в привычные заботы гейши о том, что надо бы поскорее найти гостя, отношения с которым дадут добрые всходы, она шла по извилистой галерее, пока в самом конце коридора не уперлась в дверь из древесины криптомерии. За дверью была кухня с дощатым полом, а дальше еще комнатка, площадью не больше трех цубо. Ее в свою очередь отделяла от внутренних покоев раздвижная перегородка, которая сейчас была полностью распахнута, однако увидеть убранство спальни мешала установленная уже у изголовья двустворчатая ширма. Видно было только, что из дыры, безжалостно проверченной в отделанном тростниковой соломкой потолке, свисает электрический светильник, а из-за ширмы поднимается сигарный дым.