Ефимов и Мациевич не могут глядеть на них без улыбки.
Возле ангаров Фармана, на целую голову возвышаясь над толпой, возмущенно размахивает ручищами Заикин. Он в белой рубахе из грубого полотна.
— Видно, опять нашему Ивану Михайловичу не дают полететь, — заметил Мациевич.
— А он ведь и рубаху свою домотканую — матушкин подарок — по такому случаю надел! — улыбнулся Михаил. Увидев в толпе брата, направился к нему.
— Лев Макарович! — басит Заикин. — Да что же это делается? Здесь никогда и летать не научишься. Слоняюсь каждый день то по мастерским, то по полю. Спрашиваю Фармана, когда возьмет в полет, а он мне: «Когда придет очередь!»
— Все мы через это прошли, — отвечает капитан. — Спасибо нашему уважаемому Мишелю — взялся подготовить на диплом нас с подполковником Ульяниным. Да он не откажется и вас учить, будьте уверены!
— Нет, нет! Уж этого я сам себе позволить не могу, — замахал руками Заикин. — Приедем в Россию — стану ему соперником. Мне, право, неудобно.
Мациевич вскинул брови, мягко улыбнулся:
— Ладно вот получу диплом и, если доверитесь мне, с удовольствием буду вас готовить. Я ведь военный, гастролировать не собираюсь.
…Июльским утром братья Ефимовы снова вдвоем поднимаются ввысь. Только теперь в роли пассажира Михаил. Он улыбается, вспоминая свой первый взлет, за спиной Фармана, чуть больше чем полгода назад. Всего семь месяцев… А как много пережито!
Владимир серьезен и сосредоточен. Ему очень хочется не оплошать перед братом, доказать, что и он в авиации кое-что смыслит.
Успешно приземлившись, братья различают в толпе на Шалонском поле знакомого. Земляк, одессит!
— Яков, дружище! Каким ветром тебя сюда занесло? — обрадованно восклицает Михаил.
Яков Седов, в недавнем прошлом велосипедист, специализировавшийся на гонках с лидерами, рассказывает, что летные успехи Ефимова вскружили головы одесситам: сюда, во Францию, едут Николай Костин и Василий Хиони. И его, Седова, желание летать вконец одолело. Но нет средств ни на обучение, ни тем более на покупку аэроплана. Ехал сюда, в Мурмелон, с единственной надеждой, что старый друг Михаил Ефимов поможет, не отвернется.
Михаил раздумывает какое-то мгновение:
— Место механика в ангаре устраивает?
— Конечно! — повеселел Седов.
— А летать мы тебя с Володей научим!
…Итак, договор о проведении полетов Владимира на Дальнем Востоке заключен. Ефимов-старший полон радостных надежд. Наде с малышами легче будет, да и к проекту «летающей лодки» можно вернуться. Думы о будущем, таком близком, достижимом, роятся в голове у Владимира. Он вызывает телеграммой жену в Реймс.
И она приехала. Не одна — с тремя маленькими детьми.
— Как же это вы, Надежда Зосимовна, решились? — спросил изумленный Седов.
— Муж в каждом письме писал, что скучает по малышам.
В первый же день супруги натолкнулись на трудности: пансионы и гостиницы из-за детишек отказывают в долговременном жилье. Посадив семейство на автомобиль, Владимир объезжает весь Реймс, но всюду их встречают возгласы: «Oh! Trois enfants? Non, non…»[23] Наконец к вечеру им дает приют сердобольная хозяйка пансионата на улице Шабо, 28.
Владимир жертвует несколькими днями тренировок, чтобы показать жене и детям Париж. Нет, это не просто удовлетворение любопытства (дескать, раз уж приехали во Францию, надо поглядеть, чтобы было о чем дома рассказывать!). Нет, и у Владимира, и у Нади стремления иного рода.
Еще весной, когда Владимир отправился сюда с Дальнего Востока, он с волнением думал о первой встрече с Парижем. Вспоминал имена мыслителей и литераторов, живших здесь и сделавших так много для формирования его, Владимира, взглядов. Вспомнил книгу в потертом коленкоровом переплете — «Исповедь» Жан-Жака Руссо, открывшую ему мир. И подумал о том, что обязательно побывает в Пантеоне, где покоится прах кумира его юности, поклонится другим священным местам.
Он осуществил мечту. Но как хотелось все чувства и впечатления разделить с дорогим человеком — Надей!
И вот она здесь. Владимир урывает три-четыре дня от полюбившихся полетов, чтобы снова, теперь уже с женой, постичь очарование парижских кварталов, пережить счастье узнавания этого дивного города.