Они с Гео в один день получили дипломы…
А Леон Моран! С ним Михаил недавно состязался в Руане. Вчера, 23 сентября, газеты сообщили: завершая дальний перелет, пилот в нескольких километрах от Парижа упал вместе с аэропланом «Блерио». У Морана сломаны обе ноги, он тяжело изувечен и не сможет больше летать!..
И вот сейчас… Небо, небо!.. Дорогую плату берешь ты за радость свидания с тобой…
Военный инженер Найденов, авиаторы Ефимов и Сегно входят в комиссию по установлению причин катастрофы. Комиссия дает следующее объяснение случившемуся: полет проходил нормально, но неожиданно для авиатора лопнула диагональная растяжка аэроплана. Проволока попала в пропеллер и мотор; одна лопасть от удара разлетелась на мелкие куски, другая упала на землю. Проволока, попавшая в двигатель, натянулась и порвала соседние растяжки, нарушив жесткую связь хвостовой фермы с несущими плоскостями. Аэроплан потерял устойчивость, передняя его часть наклонилась вперед, и из-за толчка при крутом наклоне авиатор выпал из аппарата. (Акт комиссии опубликован в «Сборнике памяти Л. М. Мациевича (1877–1910)», вышедшем в 1912 году в Петербурге. Там же помещены стихи Н. А. Морозова, отрывок из которых приводится в книге.)
Льва Макаровича хоронит весь Петербург. В многолюдной траурной процессии, двигающейся к Никольскому кладбищу, идут авиаторы, моряки, масса студентов, рабочих, учеников гимназий и училищ…
«Безумству храбрых поем мы песню!» — написали на венке студенты военно-медицинской академии. «Национальному герою!» — венок от моряков.
— от земляков-украинцев.
Проникновенным голосом читает стихи над свежей могилой Николай Александрович Морозов:
Ученик одного из петербургских училищ одиннадцатилетний Лева Успенский — свидетель многих полетов и гибели капитана Мациевича. Сегодня он пришел с однокашниками сюда, на Никольское кладбище… Почти шесть десятилетий спустя он же — известный ученый-языковед Лев Васильевич Успенский — напишет в своих воспоминаниях об этом так свежо и взволнованно, словно все было вчера:
«Льва Макаровича хоронили торжественно. Я поднял весь свой класс, мы собрали деньги на венок, ездили к Эмилю Цинделю под «Пассажем» покупать его и возложили на еле видный из-под груды цветов гроб в морской церкви Спиридония в Адмиралтействе. Девочки — я учился в совместном училище — плакали, я, хоть и трудно мне было, крепился. Но потом мама, видя, должно быть, что мне все-таки очень нелегко, взяла и повела меня на какое-то то ли собрание, то ли утренник памяти погибшего Героя, «Первой Жертвы Русской Авиации», — так неточно писали о нем журналисты, как если бы «Русская Авиация» была чем-то вроде разъяренной тигрицы или землетрясения, побивающего свои жертвы.
Все было бы ничего, и я, вероятно, чинно высидел бы и речи, и некрологи, и музыкальное сопровождение. Но устроителям пришло в голову начать церемониал гражданской панихиды с траурного марша, а музыканты вместо обычного, хорошо мне знакомого, так сказать, примелькавшегося шопеновского марша вдруг обрушили на зал могучие, гордые и бесконечно трагические вступительные аккорды Бетховена. «Марча Фунебра, сулла морте д’ун ароэ…»
И вот этого я не вытерпел. Меня увели домой.
Ах, какая гениальная вещь этот бетховеиский марш, как я всю жизнь слышу его при каждой высокой смерти и как всегда его звуки уничтожают все перед моими глазами и открывают Комендатское поле, лес на горизонте, низкое солнце и листом бумаги падающий к земле самолет…»[27]
27
Статья Льва Успенского «Человек летит» опубликована в журнале «Вокруг света» (1969, № 5)