— В мае вы получите от меня в подарок панты! Я ответил:
— Это чересчур. Достаточно будет, если ты мне подаришь манок для рябчиков.
Мы сели за стол. Я начисто забыл про молитву, но Вера Львовна напомнила шепотом: «А молитва?» Я посмотрел на нее растроганно, милая моя, все ты помнишь, хочешь, чтобы все здесь было по польскому обычаю... И прочел «Отче наш».
Теперь я запишу, что было к ужину. Итак, суп грибной с лапшой и свекольник с грибными ушками. Затем икра и селедка. Капуста с горохом. Два рыбных блюда — огромный вареный лосось и заливное из такого же лосося. Компот из груш. Потом к чаю бисквит, слоеный пирог с шоколадным кремом и струдель.
Эти блюда, белое вино в высоких изящных хрустальных бокалах, серебряные приборы, фарфоровый фамильный сервиз с вензелями Извольских,— все это вместе с зажженной елкой производило впечатление сочельника, перенесенного сюда из другого мира.
Мы оживленно разговаривали, я рассказывал о нашей поездке, о том, как за нами гнались волки, коротко и неинтересно описал свою охоту на медведя; я, мол, выстрелил, зверь упал, но, падая, успел разодрать мне висок... Вера Львовна рассказала о своем посещении ксендза Серпинского, которого она подробно расспросила о том, как празднуют в Польше сочельник и Рождество. Ксендз Леонард очень ей понравился.
— А какие у вас красивые рождественские песни! Может, споете какую-нибудь?
— Но мне страшно...
— Почему? Голоса нету?
— Голос есть, и громкий, вот со слухом хуже.
— Тогда я попробую...
Она запела: «Иисус маленький лежит голенький, от холода плачет...»
Ее теплое, какое-то материнское сопрано, казалось, укачивало, укутывало младенца. Я подхватил песню... Вдруг откуда-то, вроде бы сверху, раздался голос не то дрозда, не то флейты, тихий, робкий, но такой мелодичный, что Вера Львовна оглянулась: что это? Трель повторилась, Вера Львовна узнала Митрашу и радостно закивала ему — смелее, громче! И он, окрыленный, свободно засвистел, подражая флейте, с необычайной музыкальностью и слухом — казалось, сопрано поет под аккомпанемент флажолета:
Я успел еще увидеть Дуняшу, как она схватила за руку сидевшего рядом с ней Митрашу и уставилась на него с величайшим изумлением... А потом видел уже только отца с матерью в тот последний сочельник, когда мы все были вместе, в 1898 году. Отец играл на флейте, а мы с матерью пели... Две недели спустя меня разбудил ночью звон жандармских шпор, арест отца, мольбы матери, голос офицера: «Не беспокойтесь, ваш муж скоро вернется...»
Боль и тоска, воспоминания, каторга, изгнание — все вдруг ожило во мне под звуки нежной рождественской песни, к глазам подступили слезы, и у меня не было ни сил, ни желания их сдержать.
Вера Львовна вскочила, встала ко мне спиной, загораживая меня от остальных и говоря Митраше:
— Изумительно! У вас абсолютный слух! — одновременно украдкой протянула мне свой платок.
Я вытер слезы и взял себя в руки настолько, что через минуту-другую тоже был в состоянии высказаться о Митрашином таланте.
Мы еще немного побеседовали. Был одиннадцатый час. Митраша простился и ушел к брату, женившемуся на Любе. Дуня вышла его проводить. Я стоял у кафельной печи.
— Огромное вам спасибо. Вы немало потрудились, чтобы все разузнать и устроить по польскому обычаю. И все удалось прекрасно. Лучшее доказательство — мои слезы.
— Что с вами было? Тоска по дому? По родине?
— Да. В последний сочельник, когда отец был с нами, он играл на флейте ту же мелодию, а мы с матерью пели «Иисус маленький, лежит голенький...».
— Отец умер?
— Его уничтожили русские. Не знаю даже, в чем он провинился, и провинился ли вообще. Вероятно, произошла ошибка.
— Я не прошу у вас прощения за смерть вашего отца, как не просит прощения Герцен и многие такие русские, как он.
— Извините, я неправильно выразился... Разумеется, не русские, а царская полиция. Одно дело — правительство, а другое — народ.
— Вы это сказали без убежденности, как выученный урок... А вы не задумывались над тем, как мы, русские, страдаем от царской политики насилия и нетерпимости?
Я ее сильно обидел. После таких стараний, такой заботы и ласки вдруг — русские!
— Мне очень жаль, Вера Львовна. Поверьте, есть слова, которые произносишь непроизвольно, не подумав...
— Да что слова... Нас разделяет море крови и ненависти, столетия войн и восстаний напоминают вам, что вы лях, а мне, что я москвитянка! Но сегодня мы это обсуждать не будем. Давайте выпьем еще по рюмке и пожелаем другу другу спокойной ночи.