Однажды вечером, когда Бронислав чистил ружье, Николай спросил, сколько ему лет.
— Двадцать семь.
— Луке было бы теперь двадцать восемь.
— Значит, мы ровесники. Мне в январе исполнится двадцать восемь.
— Его убили, когда он домой возвращался, слыхал?
— Слыхал.
— У того первого затора, где мы три дерева срубили, там недалеко крест стоит деревянный. Высокий. Вот там. Зимой дело было. Мы не знали, что с ним. От меня ушел, а домой не пришел. Только летом, когда снег стаял, Найда нашла. Лежал в болоте у дороги. С проломленной головой, без кухлянки. Кухлянку он себе незадолго до этого справил тунгусскую, из молодых оленей, неплюев, каштанового цвета. Ни ее при нем не было, ни ружья, ни собаки... Сколько же я молился, боже милостивый, боже всемогущий и справедливый, сделай так, чтобы эти негодяи попались мне в руки! Я думал, они промышляют недалеко от Старых Чумов. Ходил по ночам вроде как пьяный, спился, мол, с горя, деньги пропиваю, и вправду деньги с собой носил, все для приманки — и ничего, никто на меня не напал, не повстречался человек в каштановой тунгусской куртке из неплюев, расшитой зелеными и красными нитками. Только ружье нашлось. Это ружье я ему подарил к Рождеству. Попалась красавица двустволка, один ствол для шестнадцатого калибра, а под ним — мелкокалиберный, для шестимиллиметровых пуль, в самый раз белок стрелять, а если кончик пули надрезать крест-накрест, получится хороший бризантный снарядик для крупной дичи. Вот я и стал расспрашивать, не видел ли кто такого ружья. Потому что, к твоему сведению, Бронислав Эдвардович, комбинированное оружие у нас редкость, а уж чтобы у двустволки был ствол не обычного, восьмого калибра, а шесть миллиметров — это уж совсем на любителя! И вот в прошлом году мне сказали, что такое ружье есть у объездчика из лесничества Широкий бор...
— Суховей фамилия?
— Он самый. А ты откуда знаешь?
— По дороге в Старые Чумы мы у него останавливались, обедали. Он бывший жандарм, коллега Бояршинова.
— Верно, бывший жандарм... Ну, значит, Суховей мне это ружье показал и сказал, что купил его по случаю, но честно, у вдовы мирового судьи, которого задрал мудмедь, а как оно к тому попало, он не знает. Я просил Суховея продать мне ружье, двойную цену давал, но он ни в какую, а по закону отнять не было оснований. Ездил я в уезд к той вдове, думал, может, вспомнит, откуда было у мужа ружье. Она точно сказать не могла, вроде бы покойный его в карты выиграл, но у кого — неизвестно... Вот и все. А может, и не все. Почему-то мне думается, что еще окажется в этих вот руках,— он сжал свои громадные кулачищи,— человек в каштановой кухлянке, что я посмотрю ему в глаза и спрошу: знаешь ли ты, за что умираешь, убийца сына моего?!
Вскоре Николай затосковал по бане, по хорошей баньке с каменкой, какая была в любом сибирском дворе. Три недели, сказал он, не мылся, больше невмоготу, пожалуй, домой пойду. Сорок верст пробегу на лыжах часа за четыре, доберусь еще засветло. Субботний вечер и воскресенье дома проведу, а в понедельник вернусь.
Он ушел. Бронислав остался на заимке один и решил еще раз пройти вдоль оврага к реке, повнимательнее обследовать урочище.
В правый ствол он насыпал ползаряда мелкой дроби для белки, во второй — полный заряд крупной для всякого другого зверя. Выйдя из дома, он еще несколько раз повторил про себя, правый — белка, левый — лиса, рысь, глухарь, и заскользил на лыжах в сторону ручья. На спуске притормозил, осторожно двигаясь по густому лесу. Старался идти по ровному месту, держась справа от крутого края оврага, полного сваленных или рухнувших от старости деревьев, а также елей, берез, ольх, осин, растущих чем ниже, тем плотнее, с уродливо изогнутыми от тесноты ветвями. На самом дне было сумрачно, несмотря на сверкающий кругом снег, и даже в ноябре оттуда шел гнилой, затхлый запах.