— Все сделаем, только бы здоровье не подвело. Ты приляг, поспи немного.
Бронислав лег и проспал пятнадцать часов. Проснулся он от боли в правом боку. Сел, голова кружилась, спустил с кровати ноги, ватные какие-то...
— Какое сегодня число?
— Четвертое апреля,— ответил Лешка, внимательно глядя на него.
— Значит, надо ехать. Но сначала продадим шкурки.
— Уже проданы.
— Ты продал? Молодец... Ну тогда осталось только купить лошадь. Купим и поедем.
— Лошадь куплена.
— Куплена? Нет, это я должен поглядеть.
Он быстро оделся и спустился вниз, в конюшню.
Рядом со старой рыжей лошадью стоял, жуя овес, свежекупленный сивка. Другой масти, но зато моложе и крепче.
— Ай да Лешка. Я начинаю верить, что ты в самом деле много можешь и умеешь... Давай позавтракаем — и в путь.
За завтраком ел только один Лешка, Бронислав едва притронулся к пище, зато пил много чая, потом встал, расплатился и пошел, пошатываясь слегка.
— Бронек, ты болен. Тебе надо к врачу.
— Я сроду не болел. Это переутомление, простое переутомление...
Они запрягли лошадей, снесли тулупы и вещи, прикупили еды, запаслись водой и хлебным квасом, после чего тронулись в путь.
Было раннее утро, дорога обледенела после вчерашней оттепели, и сани скользили как по катку. На Уде Бронислав сказал:
— До деревни Удинское у нас четыре дня пути... Ты лошадьми-то править умеешь?
— Я был возчиком.
— Прекрасно. Мы сможем меняться. Часа через два он передал Лешке вожжи:
— Что-то мне не по себе, в боку колет и голова кружится... Полежу-ка я немного.
Он лег и уже не поднялся. Брыська моментально прыгнул в сани, улегся в ногах и караулил хозяина.
Тот лежал на двух тулупах, укрытый буркой, в полусне-полубреду. Ему слышался все нарастающий шум, переходящий в вой шторма, казалось, что он плывет на утлой лодчонке по бурному морю, изо всех сил работая веслами, волны бьются о борт, бросают лодку то вверх, то вниз и, наконец, с грохотом швыряют на скалу... Тут он на миг приходил в себя, видел, что едет на санях, Брыська в ногах караулит, Шулим правит лошадьми. Шулим вообще делает все, кормит его, выносит, вносит, укрывает, он многое умеет, этот Шулим, и женщин любить, и рубли из свинца делать, и шкурки продавать, и лошадьми править, быть преданным тоже умеет.
На четвертый день сквозь шум волн пробился слабенький голосок жаворонка. Вначале он пискнул где-то у борта и замолк, испугавшись грозной стихии, потом сел на борт, взмахнул крылышками, взлетая вверх, залился звонкой трелью.
— Бронек, мы подъезжаем к Удинскому,— тормошил его Шулим.— Я не знаю, куда ехать, по какому пути, где дорога к заимке...
Бронислав сел в санях, поддерживаемый Шулимом. «Скажи, ты же знаешь дорогу!» — да, он знает, он должен вспомнить, иначе все раскроется...
Он напряженно всматривался в берег.
— Не здесь... Подальше... Не здесь... О, вот за этим кедром, прямо, никуда не сворачивая...
На заимке Шулим истопил печку, уложил его на тулупах и слушал:
— Лошадей оставь у базара, у коновязи... Волостная управа с большой мачтой для флага, там Столыпина ждали... По улице налево, седьмой дом от угла, хозяин Шестаков — тебе каждый скажет... Дверь из сеней направо, его зять, Васильев... Иван и Настя Васильевы. Скажешь им, что я выполнил поручение, но заболел. И Тетюхина, но это уж они сами сообразят...
Шулим уехал, и жаворонок тотчас же нырнул в море. Прямо камнем в воду, сумасшедший. Какое-то время его не было видно, потом вынырнул и поплыл по волнам, шевеля хвостиком, не то утка, не то нырок, а потом взмыл вверх, трепыхая крылышками, все выше и выше в синеву неба, ну а уж там расшалился, распелся. Небо и земля, море и ветер, и все, кто его подстерегают, ястребы, собаки, кошки — он на всех начихал и пел, пел, колокольчик божий, пел радостно, исступленно...
Шулим привез Васильева и Тетюхина. Фельдшер установил правостороннее воспаление легких, возможно гнойное. Жандармы приезжали, не найдя Барвенковой дома, отправились на хутор к Хомяковым, которые ее, разумеется, в глаза не видели, составили протокол и вчера отбыли. Держать Бронислава на заимке Шестакова было опасно, мог случайно наведаться кто-нибудь из деревни. Тетюхин поставил ему банки, и следующей ночью Васильев с Шулимом отвезли Бронислава в Старые Чумы. Никем не замеченные, они на рассвете приехали к дому Чутких.
Бронислава уложили на кровать Николая, а тот перешел в кухню на полати. За больным ухаживала Евка. Он чувствовал себя все хуже и хуже, жар не спадал, усилилась боль в боку, и появился кашель, вначале сухой, потом с мокротой, все более обильной и зловонной.