— Комнату можно было снять за 8—10 рублей в месяц, за двухкомнатную квартиру платили 15. Домашний обед стоил 20 копеек, а обед в ресторане Врубеля на Мазовецкой — 50. Ужин, свиная отбивная 15 копеек, пиво 7, вместе 22 копейки, еще 3 копейки официанту — итого 25. Говядина — 15 копеек фунт, фунт ветчины — 25 — 30 копеек. Ботинки 2 — 3—5 рублей, костюм 20 — 40 рублей. Газета — 1 копейку. Сосиски 3 копейки, то есть 6 грошей.
Сначала я работал на пару со старым мастером, который все делал сам, ничему меня не учил и все чаевые тоже брал себе. Он получал от заказчика за срочную установку телефона, но со мной не делился. Все изменилось, когда старик заболел и на его место пришел молодой, Вейс. Этот все показывал и объяснял, я ему помогал, так что мы с дневной нормой управлялись за полдня и шли отдыхать в Саксонский сад. Там Вейс отдавал мне какую-то долю чаевых. Чаевые были общепринятым явлением. Когда мы приходили утром за нарядами, все монтеры и помощники хвастались друг перед другом, кому сколько перепало. У меня были шансы выдвинуться в монтеры, но я все бросил и ушел в революцию.
У Цедергрена работала телефонистка, Франка Вардинская. Однажды я пошел ее провожать, а она пригласила меня зайти в дом и познакомила с братом Люсом Вардинским, студентом высшего коммерческого училища. Красивый парень 22 лет, усатый, серьезный. Очень озабоченный делом освобождения рабочего класса. Мы с ним сразу пришлись по душе друг другу. Гуляли вместе по Варшаве, он просвещал меня, давал книги. Я прочел Бебеля «Женщина и социализм», Млота «Кто чем живет», Мазовецкого «Историю революционного движения на польских землях, аннексированных Россией», Каутского «Эрфуртскую программу»... Люс Вардинский не был партийным ортодоксом. Сам — член «Пролетариата», он не преграждал нам путь в другие партии. Старался прежде всего развить нашу сознательность и укрепить революционные взгляды. Весь кружок Вардинского отличался редкостной Терпимостью и широтой взглядов. Кроме меня, в кружке состояли Вацлав Езеровский, Рудницкий, Грабовский, Тоцкий, Поламанец, Юргелевич и другие: мы представляем одно из польских народных течений, не важно, что идем различными путями, важно, что ты с нами в борьбе за социализм... Революция была еще мечтой, в этой мечте мы все казались друг другу равноправными и одинаково нужными.
В это время мы познакомились с другим движением, которое возглавлял Эдвард Абрамовский, основавший в среде рабочей и студенческой молодежи так называемые Кружки этиков. Сторонники Абрамовского отрицали существование государства при социализме, говоря, что государство по своей природе было, есть и будет порочным институтом. Они не признавали политической борьбы, а путь социальных преобразований видели в кооперации, в бесчисленных связанных между собой потребительских кооперативах, производственных, сельскохозяйственных, кредитных артелях и т. д., то есть в своеобразной кооперативной республике. Они утверждали, что поскольку социализм в духовном и нравственном отношении более совершенная формация, чем капитализм, то создать его смогут лишь люди более высокой нравственности. Поэтому они уделяли особое внимание самоподготовке, внутреннему самосовершенствованию. Мы называли их «прекраснодушными идеалистами» и боролись против них, как ослабляющих революционное движение. Обычно на собрания Кружка этиков мы ходили втроем — Вардинский, Юргелевич и я. Мы читали Абрамовского и готовили возражения. Забегая вперед, скажу, что их кружки распались не столько под нашими ударами, сколько под ударом волны революции — «прекраснодушные» сочли безнравственным и трусливым оставаться в стороне, и большинство из них примкнуло к нам.
Так продолжалось около года. Так, это значит, что мы читали и спорили только в своем кругу и в Кружках этиков, готовясь к революционной деятельности. И вдруг грянули выстрелы Каспшака на Дворской улице. Это произошло 27 апреля. Марцин Каспшак был членом социал-демократической партии, не признававшей террора, но, когда в подпольную партийную типографию за ним явились жандармы, он оказал сопротивление, убил нескольких и сам был тяжело ранен. Возможно, он бы этого не сделал, если б в ППС его не подозревали в провокаторстве — он хотел смыть позор кровью жандармов и своей собственной.
Выстрелы Каспшака прокатились громким эхом по всей Варшаве. У нас на телефонной станции и в конторе вслух говорили о том, кто стрелял и почему. Революционные партии активизировали свою деятельность. Я помогал размножать на гектографе первомайские листовки. Мы их расклеивали в районе между Маршалковской и Товаровой, между Иерусалимскими аллеями и Хлодной, среди маленьких фабрик и бакалейных лавок. Часть мы раздали рано утром рабочим фабрик Нормана, Воляновского, Цедергрена и железнодорожных мастерских и, наконец, просто бросили в квартирные почтовые ящики. Я первый раз поехал на пригородном поезде на партийную маевку. Мы сошли на станции Марки, кто-то показал нам дорогу в лес, там собралось около ста человек. Развернули красное знамя, оратор сказал речь, потом читали стихи, помню, кто-то прекрасно читал «Ткачей» Гейне. Я тоже прочитал «Чего же им надо». Пели «Красное знамя», «Варшавянку», «На баррикады» и «Зазеленел прекрасный май, зазеленел и бор, и гай...». Первого мая 1904 года я ходил с красной повязкой по Краковскому предместью.