— Кто сзади, зайдите в кабинет и просите разрешения открыть огонь. Еще несколько минут, и этого нельзя будет сделать. Живо! — полушепотом, стараясь всеми силами сохранить равнодушие на лице, бросил я в темноту ниши приказание юнкерам, в отношении которых в данном случае я этим брал на себя самовольно руководство, а следовательно, и ответственность.
— Слушаюсь! — донесся до меня ответ, а затем легкое шевеление, нарушившее соблюдаемую нами тишину, сказало мне, что юнкера приняли мое вмешательство.
— Целься в матросов. Первый ряд в ближайших, второй — в следующих. Стоящие, возьмите на себя тех, кто у двери на винтовую лестницу. По команде «Огонь!» дать залп. Без команды ни одного выстрела. Гранаты бросать: первые к лестнице, а затем влево. Бросать — только стоя. Пулемет есть? — задал я вопрос, отдав указания словно речь шла об изяществе рам или о качестве паркета.
— Никак нет! Пулемета нет! — донесся шепот.
— Смотрите, не волноваться — только по команде.
Но в этот момент дверь широко раскрылась, и из нее на фоне шумливого разговора показались шляпенка и Пальчинский. Масса, топтавшаяся на месте и подпираемая новыми волнами все прибывающих снизу товарищей, уже давно перешла границу дозволенного и постепенно докатилась до нас на расстоянии двадцати — двадцати пяти шагов. В галерее уже было душно, и вонь винного перегара с запахом пота насыщали воздух.
Вот шляпенка прошел мимо меня.
Масса, увидев его, загудела, завопила и, размахивая кто винтовками, кто гранатами, ринулась к нему.
— Спокойствие, товарищи, спокойствие, — распластав руки в стороны, кричал, поднимаясь на носки, шляпенка. — Товарищи! — диким голосом вдруг завопил шляпенка. — Товарищи! Да здравствует пролетариат и его Революционный совет! Власть капиталистическая, власть буржуазная у ваших ног! Товарищи, у ног пролетариата! И теперь, товарищи пролетарии, вы обязаны проявить всю стойкость революционной дисциплины пролетариата красного Петрограда, чтобы этим показать пример пролетарию всех стран! Я требую, товарищи, полного спокойствия и повиновения товарищам из операционного Комитета Совета!..
Между тем министр Пальчинский сообщал юнкерам решение правительства принять сдачу, без всяких условий, выражая этим подчинение лишь силе, что предлагается сделать и юнкерам.
— Нет, — раздались ответы, — подчиняться силе еще рано! Мы умрем за правительство! Прикажите только открыть огонь.
— Бесцельно и бессмысленно погибнете, — убеждал новый голос.
— И правительство погубите этим, — доказывал третий.
— Нет, о нас они не должны думать. Слагать оружие для сохранения наших жизней мы не имеем права требовать, но убеждать сохранить свои мы должны, и мы вас просим отказаться от дальнейшего сопротивления. Вы будете с нами. Мы позаботимся о вас или погибнем вместе, но сейчас нет смысла, — страстно, быстро убеждал голос председателя Совета министров А. И. Коновалова.
Юнкера молчали…
В это время ораторствовавшая шляпенка выдохся и уже давно от надрыва осип.
«Один выстрел. Все равно куда — и эта орава бросится и все сокрушит на своем пути», — ясно и отчетливо предупреждало сознание при виде, как от фанатических выкриков шляпенки масса пришла в неистовство и… рванулась вперед, напирая на шляпенку. Министр Пальчинский вскочил на порог ниши. Я прижался к косяку… «Поздно», — мелькнуло в голове, и круги поплыли перед глазами. Но последнее усилие, и я отступил в нишу. Министр же смешался с толпой. Юнкера вскочили. Я закрыл на мгновение глаза.
«Огонь!» — мелькнуло в голове. Но… выстрелов не раздалось. «Если вы, юные, жертвуете собой и идете навстречу страданиям, то не мне ускорять разрешения счетов с жизнью. И я вышвырнул наган и сорвал Анненскую ленту с рукоятки шашки.
«Ну, теперь терзайте меня», — подумал я, став у стенки ниши, против двери в кабинет последнего заседания Временного правительства России, и эта жалкая, трусливая мысль заслоняла собою отчетливость выражения лиц членов правительства, стоявших вокруг стола и частью выжидающе вглядывающихся во вход из ниши, а частью продолжающих что‑то быстро, вполголоса говорить друг другу. При этом один из министров торопливо кончал рыться в каких‑то бумажках и затем, подойдя к стене, куда‑то торопливо засунул руку, после чего, вернувшись к столу, с облегчением сел.