В кабинете уже было полно. Члены Временного правительства отошли большею своею частью к дальнему углу. Около адмирала вертелись матросы и рабочие и допрашивали его.
Но вот шляпенка Антонов повернулся и прошел мимо меня в нишу и, не входя в нее, крикнул в Портретную галерею:
— Товарищи, выделите из себя двадцать пять лучших вооруженных товарищей для отвода сдавшихся нам слуг капитала в надлежащее место для дальнейшего производства допроса.
Из массы стали выделяться и идти в кабинет новые представители красы и гордости Революции.
Между тем внимание вернувшейся назад шляпенки одним из членов правительства было обращено на то, что его сподвижники все отбирают, а также хозяйничают на столах, едкое замечание задело шляпенку, и он начал взывать к революционной и пролетарской порядочности и честности.
— А где же юнкера? — спросил я прижавшегося к стене за дверью одного юнкера, только сейчас замечая его.
— Часть увели в залу, а я и еще несколько здесь! Товарищи по ту сторону шкафа у стены, — ответил он.
— А что вы думаете делать? — спросил я.
— Что? Остаться с правительством; оно, если само будет цело, сумеет и нас сохранить! — ответил он.
— Ну, я под защиту правительства не пойду. Да с ним и считаться не станут. Все равно разорвут, — ответил я.
— Но что же делать? — спросил он.
— А вы смотрите на меня и действуйте так, как я буду действовать, — ответил я. И стал выжидать.
Комната уже наполнилась двадцатью пятью человеками, отобранными шляпенкой.
— Ну, выходите сюда! — крикнул шляпенка членам Временного правительства.
«Ну да хранит вас Бог!» — взглянув на них, мысленно попрощался я с ними и вышел в нишу.
В нише, прислонившись к косяку, стоял маленький человечек, типа мастерового–мещанина — недавний объект моего наблюдения.
— Послушайте, — тихо и быстро заговорил я с ним, — вот вам деньги… выведите меня и его, — я указал на юнкера, — отсюда через дворец к Зимней канавке. Вы знаете дворец? — продолжал я спрашивать его, словно он уже дал мне согласие на мое абсурдно–дикое предложение провести через огромнейший дворец, насыщенный ненавидящим нас, офицерство, революционным отбросом толпы — чернью и матроснею.
— Я что? Я так себе. Товарищ прибежал ко мне сегодня и зовет идти смотреть, как дворец берут. Он в винном погребе остался, а я непьющий, вот и пришел посмотреть сюда на Божье попущенье, — тянул мастеровой, отмахиваясь от денег.
— Ладно, ладно, потом расскажете! — убеждал я его. — Прячьте деньги и идемте, а то сейчас и нас заберут, а я не хочу вместе быть, — убеждал я.
Мастеровой крякнул, взял кошелек и, посмотрев в разредившуюся от масс Портретную галерею, наконец произнес:
— Идите туда и там подождите. Ежели они не заметят, я выйду и попробую провести, — закончил он.
«Ну, была не была! Помяни царя Давида и всю кротость его…» — всплыла на память завещанная бабушкой молитва, и я, дернув за рукав юнкера, пошел в Портретную галерею навстречу всяким диким возможностям.
Юнкер шел за мной. Вышли. И тут снова возбуждение оставило меня, и я, покачиваясь, едва дошагал до диванчика у противоположной стороны и сел.
«Делайте что хотите! — неслось в голове. — Не могу идти», — рвало отчаяние душу.
Мимо шли, бежали, а мы сидели. Юнкер тоже сел рядом со мной.
Наконец к нам подошел мастеровой.
— Их повели, — проговорил он. — Идемте! Ой, не знаю, как выйдем, там здорово вашего брата поколотили, — махнул он рукой.
— Я устал. Я не могу идти. Дайте курить, — попросил я.
— У меня нет. Я этим не занимаюсь. Эй, товарищ! — крикнул он одному солдату, ковырявшемуся под матрацами, вытаскивая из‑под них револьверы и винтовки.
И тут я заметил, что таких «ковырял» было много и что все заняты, очевидно, одной мыслью что‑нибудь забрать, утащить. Были и такие, что с диванчиков отпарывали плюш. «Гиены», — мелькнуло сравнение, и вспомнилось, как под Люблином я однажды таких обирал отгонял от тел убитых товарищей при лунном свете прелестной летней ночи. И на сердце засосала безысходная тоска.
— Вот, есть папироска. Кури, сердечный, полегчает!.. Ишь лица нет на человеке, — говорил, давая мне папиросу, взятую у «товарища», мастеровой.
«Ах ты, русская натура…» — с наслаждением затягиваясь, думал я, и почему‑то на память набежали первые строчки описания Днепра: «Чуден Днепр при тихой погоде…»
— Ну, идемте, — поднялся я.
— Пора! — подтвердил мастеровой, и я, молчаливый юнкер и мастеровой пошли.