— Вам не стоит коптить воздух этой штукой, — заметила я.
— Это лучше, чем коптить селедку, — ответила она, засмеявшись собственной шутке. — Кроме того, откуда тебе знать?
Я знала, что мой покойный двоюродный дедушка Тарквиний де Люс, чью химическую лабораторию я унаследовала, в годы студенчества был освистан и изгнан из Оксфордского союза, когда принял сторону защиты в дебатах на тему: «Табак — пагубный сорняк».
Не так давно я наткнулась на записки дяди Тара, спрятанные в дневнике. Его тщательные химические изыскания, похоже, подтвердили связь между курением и тем, что тогда называли «общим параличом». Поскольку по природе своей он был довольно застенчивым и замкнутым, его «крайнее и чрезвычайное унижение», как он это назвал, значительно посодействовало его отшельническому образу жизни.
Я обвила себя руками и сделала шаг назад. На церковном кладбище было холодно и промозгло, и внезапно на меня снизошло видение теплой кровати, из которой я выбралась, чтобы приехать сюда и помочь.
Ниалла выпустила в воздух нечто напоминающее колечки дыма. Она наблюдала, как они поднимаются, перед тем как рассеяться.
— Прости, — сказала она. — Я не в лучшей форме спозаранку. Я не хотела грубить.
— Все в порядке, — ответила я. Но это было не так.
Хрустнула ветка, необычно громко в приглушенной тишине тумана. Галка расправила крылья и взлетела на верхушку тиса.
— Кто здесь? — окликнула Ниалла, внезапно устремившись к известняковой стене и наклоняясь над ней. — Проклятые дети, — сказала она. — Пытаются напугать нас. Я слышала, как один из них смеялся.
Хотя я унаследовала чрезвычайно острый слух Харриет, я не услышала ничего, кроме хруста ветки. Я не стала говорить Ниалле, что было бы поистине странно обнаружить детей из Бишоп-Лейси на церковном кладбище в такую рань.
— Я напущу на них Руперта, — продолжила она. — Это преподаст им урок. Руперт! — громко позвала она. — Что ты там делаешь? Готова поспорить, что ленивая сволочь снова залезла в спальный мешок, — добавила она, подмигнув.
Она потянулась и дернула за одну из веревок, и, словно парашют на ветру, вся палатка обрушилась массой медленно оседающего брезента. Палатку разбили на рыхлой почве земли горшечника, и она легко обвалилась.
Руперт мигом выскочил из-под руин. Схватил Ниаллу за запястье и завернул руку ей за спину. Ее сигарета упала в траву.
— Никогда больше! — завопил он. — Никогда больше!
Ниалла указала глазами на меня, и Руперт сразу же ее отпустил.
— Черт побери, — сказал он. — Я брился. Я бы мог порезать себе к черту горло!
Он выставил подбородок, дергая им в сторону, как будто ослабляя невидимый воротник.
Странно, подумала я. Утренняя щетина никуда не делась, и более того, на его лице нет ни капли крема для бритья.
— Кости брошены, — объявил викарий.
Он шел по кладбищу, напевая что-то под нос, потирая руки и восклицая при приближении, его облачение, словно волчок, мелькало то белым, то черным сквозь туман.
— Синтия согласилась соорудить на скорую руку несколько рекламных объявлений и распространить их перед ланчем. Теперь, что касается завтрака…
— О нет, спасибо, — сказал Руперт. Он достал коробку деревянных щепок из задней части фургона и на удивление быстро развел чудесный бивачный костер, затрещавший на церковном кладбище. Следующим движением он извлек кофейник, буханку хлеба и парочку заостренных палочек, чтобы приготовить тосты. Ниалла даже умудрилась откопать баночку шотландского мармелада в их багаже.
— Точно? — переспросил викарий. — Синтия просила передать вам, что…
— Совершенно точно, — ответил Руперт. — Мы вполне привыкли…
— …готовить сами, — подхватила Ниалла.
— Тогда ладно, — подытожил викарий. — Пойдем внутрь?
Он проводил нас по траве к приходскому залу, и, когда он достал связку ключей, я бросила взгляд в сторону покойницкой. Если там кто-то и был, они уже убежали. Затянутое туманом кладбище предоставляет бесконечное количество укрытий. Кто-то вполне мог скорчиться за могильным камнем не далее чем в десяти футах, и мы бы не узнали. Окинув последним оценивающим взглядом остатки дрейфующего тумана, я повернулась и вошла внутрь.
— Ну, Флавия, что ты думаешь?
Я лишилась дара речи. То, что вчера было голой сценой, теперь стало изящным кукольным театром, словно по волшебству перенесенным за ночь из Зальцбурга XVIII столетия.
Авансцену, которая, насколько я прикинула, была от пяти до шести футов в ширину, скрывали красные бархатные портьеры, богато украшенные, с золотыми кисточками, расшитые масками Комедии и Трагедии.