Например, дело товарища Петра. Ведь существенно не то, что он защитил Петра от серьезных обвинений, прикрыл его своим авторитетом. С ним согласились. Пусть идет в армию, на фронт. Существенно то, что речь шла о Вихре, с которым Петр вел переговоры. А Вихря арестовали. Ведь так энергично защищая Петра, Павельский поддерживал прежде всего его концепцию, но, как оказалось в конце концов, безрезультатно. Ведь он считал, что на фронте должен быть Вихрь, а не тот. Таким образом, решение об откомандировании Петра в армию — это, по существу, не успех, а поражение Павельского.
Ему толкуют: вы не были здесь, вы не понимаете обстановку в стране. Он внутренне взвешивает это обвинение, он не согласен с ним и в конце концов как бы поддается этой аргументации. Он говорит: все проблемы будут решаться на фронте. «Лучшие на фронт!» Вот его лозунг.
А когда тот молоденький поручник АЛ со своим отрядом партизан пробьется через линию фронта, он согласится оставить его в тылу, в милиции. Ибо надо создавать власть, а поручник был здесь, «знает отношения», больше подходит, чем другие… И здесь же, вдоль улочек сел и городов люблинской Польши стоят, держа руки в карманах, тысячи молодых, в зеленых рубашках и лакированных «офицерках», тысячи молодых, которые не идут в армию. Может быть, это те, из отряда Вихря? Больной Петр пойдет на фронт, на эту для него третью войну, а Павельский разве что может снять с должности райвоенкома старого товарища, не сумевшего привлечь молодых людей на мобилизацию, и все. Другому старому товарищу из фронтовой дивизии он не сумеет ответить, почему у того на фронте такой колоссальный недобор людей, тогда как запасные полки распухают от призывников. А Павельский знает, что как раз там, используя обстановку бедствий и балагана, неразберихи и бездействия, ширятся враждебные акции и деморализация.
«Ты ничего этого не знаешь, ведь ты не был в стране», — говорит ему и жена, которую он нашел после десяти лет разлуки и которая, не успев прийти, вновь покинула его. «Мы отличаемся друг от друга, мы слишком далеки», — сказала она. Ну что ж! Ему кажется, что от некоторых он не так уж отличается… И когда Павельский сам решает покинуть штаб и Люблин — этот центр, ядро новой Польши — и пойти в низы, «на места», занять пост в дивизии, которая вскоре отправится на фронт, — это вовсе не будет означать реализацию его собственного лозунга «Лучшие на фронт!». Это будет почетное бегство Павельского, политика и человека. Бегство на фронт, под пули не только потому, что там все будет решаться. Но и потому, что там все будет ясно, что там надо только сражаться с гитлеровскими захватчиками.
Пожалуй, Павельский не типичен. Так он думает сам о себе. Но он таков, каким его сформировала жизнь, хотя и не такой, каким должен быть согласно школьным учебникам и схемам, относящимся к другой эпохе. Такой ведь и Щука из «Пепла и алмаза» Анджеевского, человек с похожей биографией, хотя и не военный. Поколение в то время сорокалетних. Это поколение революционеров имеет за своими плечами не только энтузиазм первых порывов и заряд веры, порожденной широкой поддержкой масс в годы великих классовых битв в период большого кризиса, не только романтику и закалку боев в Испании, не только чувство уверенности, которое дает сила, созданная ими в 1-й армии, и не только радость победоносного возвращения. Одним словом, не только то, что увеличивает ощущение собственной силы и достоинства, понимание своих возможностей действовать. Пожалуй, один лишь Путрамент в несправедливо забытом «На распутье» вспоминал о другой стороне их биографии, а Збигнев Сафьян в «Потом наступит тишина» дал в образе генерала Векляра полное описание людей этого типа. Ведь за их плечами также и потрясающая трагедия 1937 года, вся боль и горечь, порожденные ею, за ними — столь трудный для оценки дезориентирующий период 1939—1941 годов, наконец, у них перед глазами — картина поражений 1941—1942 годов, огромные размеры усилий и жертв, подлинно мировые масштабы происходящей истории и огромная цена, в которую она обходится. То есть все то, что сковывает и лишает смелости в действиях, иногда ломает людей и сверх всего дает горькое сознание собственного бессилия, невозможности охватить и оценить события, а также эффективно влиять на них, на их формы, ощущение унизительной зависимости от непонятных, болезненных зигзагов истории. Может быть, именно поэтому Павельский в конце концов проигрывает во всех этих своих битвах, отступает, часто не поднимает перчатку. Вещи, для других очевидные, для него далеко не так ясны. Вещи, для других неслыханные, для него если и непонятные, то, во всяком случае, неотвратимые, неизбежные и уж наверняка не беспрецедентные. Сила, которую представляет Павельский, сила, частью и одним из создателей которой он является, этот как бы прочный фундамент его деятельности, для него фактически не опора, а бремя, под тяжестью которого он сгибается. Он — на ее вершинах сильный и большой — сам в отношении нее беспомощен. Когда Павельский наконец обнаруживает след сына, потерянного десять лет назад, когда он узнает, что тот служил в той же дивизии, что и он, и только что арестован как бывший офицер АК по обвинению в подстрекательстве к дезертирству, — он не в состоянии справиться с этим фактом. Лишь позднее он пожалуется начальнику, старому товарищу. Нет, он не просит о помощи, о выяснении, а именно пожалуется — на свою судьбу. И этот начальник резко скажет ему: «Ты зачерствел. Сказал бы просто: «Ради меня распорядись, чтобы дело моего сына рассмотрели немедленно и все приняли во внимание». А ты даже не знаешь, как поступить: отречься от него или защищать его. А матери ты сообщил? Нет! А вот она приехала бы сюда. Я знаю ее по Люблину, женщина она боевая! Она вырвала бы сына из ада. Она непрерывно горит. А ты?»