Эрнотон вскочил в седло. Паж, не торопясь, но и не медля, двинулся вперед и уже смешался с толпой тех, кто ожидал, когда их впустят в город.
— Открыть ворота, — приказал Луаньяк, — и пропустить этих шестерых лиц и их спутников.
— Скорей, скорей, хозяин, — сказал паж, — не задерживайтесь.
Эрнотон опять подчинился влиянию, которое оказывал на него странный юноша. Ворота распахнулись, он пришпорил коня и, следуя указаниям пажа, углубился в Сент-Антуанское предместье.
Когда шестеро избранников вошли, Луаньяк велел запереть за ними ворота, к величайшему неудовольствию толпы, которая рассчитывала после окончания всех формальностей тоже попасть в город. Видя, что надежды ее не оправдались, она стала громко выражать свое возмущение.
После стремительной пробежки через пустырь мэтр Митон мало-помалу обрел мужество и, осторожно ступая, как бы нащупывая при каждом шаге почву, возвратился в конце концов на то самое место, откуда начал свой бег. Теперь он решился вслух пожаловаться на солдатню, беззастенчиво преградившую людям путь в город.
Мэтр Фриар, разыскавший жену, под защитой которой он, видимо, уже ничего не боялся, сообщал дражайшей половине новости дня, сопровождая их собственными комментариями.
Наконец всадники, одного из которых юный паж назвал Мейнвилем, стали держать совет, не обогнуть ли им крепостную стену, в небезосновательном расчете на то, что там может найтись какой-нибудь проход; через него они, пожалуй, проникнут в Париж, избежав обязательной проверки у Сент-Антуанских или иных ворот.
Будучи философом, анализирующим происходящее, и ученым, докапывающимся до сути явлений, Робер Брике пришел к выводу, что развязка всей сцены, о которой мы рассказывали, совершится у самых ворот и что из разговоров между всадниками, горожанами и крестьянами он уже больше ничего не узнает. Поэтому он приблизился, насколько мог, к небольшому строению, служившему сторожкой для привратника и оснащенному двумя окошками, одно из которых выходило на Париж, а другое на окрестные поля.
Не успел он занять этот пост, как некий верховой, примчавшийся галопом из Парижа, соскочил с коня, вошел в сторожку и выглянул из окна.
— Ага! — промолвил Луаньяк.
— Вот и я, господин де Луаньяк, — сказал этот человек.
— Хорошо. Вы откуда?
— От ворот Сен-Виктор.
— Сколько вас там?
— Пятеро.
— Карточки?
— Извольте получить.
Луаньяк взял карточки, проверил их и написал, видимо, на специально приготовленной для этого аспидной доске цифру “5”.
Гонец удалился.
Не прошло и пяти минут, как появились двое других.
Луаньяк расспросил через свое окошечко каждого из них.
Один прибыл от ворот Бурдель и привез четыре карточки.
Другой — от ворот Тампль и назвал цифру “6”.
Луаньяк старательно записал эти цифры на доске.
Гонцы исчезли, как и первый, сменившись четырьмя другими, прибывшими:
Первый — от ворот Сен-Дени с цифрой “5”.
Второй — от ворот Сен-Жак с цифрой “3”.
Третий — от ворот Сен-Оноре с цифрой “8”.
Четвертый — от ворот Монмартр с цифрой “4”.
И наконец, появился пятый — от ворот Бюсси: он привез цифру “4”.
Тогда Луаньяк тщательно подсчитал нижеследующие цифры:
— Теперь, — крикнул Луаньяк зычным голосом, — открыть ворота и впустить всех желающих.
Ворота распахнулись.
Тотчас же лошади, мулы, женщины, дети, повозки устремились в Париж с риском задохнуться в узком пространстве между столбами подъемного моста.
За какие-нибудь четверть часа по широкой артерии, именуемой улицей Сент-Антуан, растекся весь человеческий поток, в самого утра скоплявшийся у временно возникшей плотины.
Шум понемногу стих.
Господин де Луаньяк и его люди снова сели на коней. Робер Брике, оставшийся здесь последним, хотя явился первым, флегматично переступил через цепь, замыкающую мост, приговаривая:
— Все эти люди хотели что-то понять — и так ничего и не поняли даже в своих собственных делах. Я ничего не хотел увидеть — и единственный кое-что усмотрел. Начало увлекательное, будем продолжать. Но к чему? Я, черт побери, знаю достаточно. Что мне за интерес глядеть, как господина де Сальседа разорвут на четыре части? Нет, к чертям! К тому же я отошел от политики. Пойду пообедаю. Солнце показывало бы полдень, если бы оно вообще выглянуло. Пора.
С этими словами он вошел в Париж, улыбаясь своей лукавой улыбкой.