Раненый спросил:
Кто же, немцы? Нехай меня тут живым черви съедят…
Шахтерки поняли, что нет, нельзя и разговор вести об этом. Они встретились с капитаном, поднялись наверх. Остался с бойца-ми дед Козлов. Немцы взорвали ствол, погиб часовой, стоявший внизу у ствола. Оставшиеся в живых были обречены на голод и смерть. Вдруг дед исчез. Через некоторое время вернулся и говорит им:
— Ну, товарищ командир, только пополз я к стволу, сразу учуял, струя воздушная, по ней пополз, и вот дело-то: завал наверху задержался, закозлило его, до первого горизонта по стволу свободно. А ведь с первого горизонта квершлаг есть метров на пятьдесят, в балку выходит, я тот квершлаг проходил.
Словом, вывел дед отряд в балку, в поселок. Немцев там уже не было, они считали, что красноармейцы погибли…
Донбасс был второй родиной Гроссмана. Здесь он после окончания института несколько лет проработал на шахтах, полюбил этот край, полюбил людей сурового труда — шахтеров. Ему не надо было заглядывать в словарь или справочник, чтобы написать неизвестные многим слова: «верхний горизонт», «аварийные скобы», «отсутствие диффузии», «квершлаг»… Горько было ему видеть разоренным дорогой его сердцу Донбасс: «…Все говорит здесь о страшном ожесточении: котлы взрывали свою железную грудь, чугун из домен уходил в землю, здесь уголь хоронил себя огромными пластами породы, топил себя потоками соленой и горькой воды, а могучая энергия электричества жгла моторы, породившие ее».
С этой горечью соседствует и другое чувство — чувство гордости за людей непокорившихся, до последнего дыхания сражавшихся ради жизни на земле. Отсюда и название очерка — «Жизнь»: «При взгляде на мертвый Донбасс сердце наполняется не только горем, но и великой гордостью. Эта страшная картина разорения — не смерть. Это свидетельство торжества жизни, любви, свободы, презирающих смерть и побеждающих ее».
Кропотливо и тщательно собирал Василий Семенович материал для своего очерка. В нем названы действительные имена многих героев этой драматической истории: капитан Костицын, сержант Ладьев — в прошлом наборщик типографии, красноармейцы Степан Кореньев, Степан Гаврилов, Степан Мухин, шахтерки Нюша Крамаренко, Варвара Зотова и Анна Моисеева, мать пятерых детей, жена запальщика…
В ту пору мы больше не возвращались к этой истории. А как бы хотелось узнать о судьбе героев!
Алексей Сурков привез с фронта небольшое стихотворение. Я уверен, что такие стихи может написать только тот, кто живет рядом с бойцами, в походе и в бою с ними делит все трудности и опасности. Вот уже два года Алексей Александрович на фронте и неизменно следует правилу, о котором он как-то писал мне: «Старался не задерживаться в расположении фронтовых и армейских штабов, черпая вдохновение в оперативных сводках. Стремился, по возможности, скорее добраться до полка и батальона, где собственно и делается история войны в первой инстанции… Находясь на полковых и батальонных НП или заползая в окопы переднего края, чтобы побеседовать с солдатами и офицерами, приходилось делать то, что они делали».
Повседневной солдатской жизни и посвящено его стихотворение «На привале».
О хорошем стихотворении на военную тему говорят, что оно пахнет пороховым дымом. Прочитав стихотворение Суркова, хочется добавить — и солдатским потом…
27 июня. По-прежнему на фронтах ничего существенного, как сообщает Совинформбюро, не происходит.
Пришло письмо из Ленинграда. Николай Тихонов пишет: «Очень обрадовался Вашему письму, такому сердечному и большому. Я видел напечатанные очерки «В Петергофе» и «Зрелость командира». Третий очерк — о разведчиках ПОГа (Приморской особой группы) — я бы уже закончил, но тут мне пришлось заниматься с американским журналистом, представителем «Юнайтед пресс», первым иностранцем, посетившим Ленинград за два года войны. Вчера он уехал в Москву, и без промедления сажусь за работу.