Так было и сегодня.
Как и всегда, у меня состоялся разговор с Жуковым о задачах газеты. Уселись мы на толстом бревне у блиндажа, я вслушивался в его советы. В те горячие дни и часы Георгий Константинович, как он признался, не читал всю газету, сказал, что только успевал просматривать ее и лишь по заголовкам может судить, чем заняты ее полосы. А заняты они были главным образом материалами, освещающими наше оборонительное сражение на Курской дуге. Сегодня же началось наступление наших войск. И это, считал я, должно стать главным для газеты. Жуков согласился со мной, но предупредил:
— О том, что сегодня видел, писать, конечно, надо, но оборонительные сражения еще не закончились. Думаю, что конец не за горами. Но пока идут и оборонительные бои…
Прошел час или два, Георгию Константиновичу позвонили из Ставки, и он отправился на Воронежский фронт, где в этот день началось знаменитое, самое крупное встречное Прохоровское танковое сражение второй мировой войны, в котором участвовали с обеих сторон около тысячи двухсот танков.
А мне надо было возвращаться в Москву. За ночь добрался до редакции и снова — за полосы, внес поправки в передовую, поменял ее заголовок — «Советские танки — грозное оружие и в наступлении и в обороне». Так, как советовал Жуков, — и о наступлении, и об обороне.
Начался судебный процесс по делу о зверствах немецко-фашистских захватчиков и их пособников на территории Краснодара и Краснодарского края. Еще в начале июня зашел в редакцию Алексей Толстой и сказал, что вылетает в Краснодар как член Комиссии по расследованию зверств фашистов. Договорились, что, как только вернется в Москву, напишет статью.
И вот Алексей Николаевич снова у меня. За эти дни он очень осунулся. Объяснил, что столкнулся с таким ужасом, от которого и сейчас не может прийти в себя. Не может сейчас так сразу писать. Только через неделю принес он большую, на три колонки статью «Коричневый дурман».
Кроме Краснодара, Алексей Толстой побывал в Кисловодске, Железноводеке, Ессентуках и других курортных городах. Везде — разорение, руины, пепелища — все это сделали немцы при отступлении. «Все, о чем здесь рассказываю, — пишет Толстой, — я видел своими глазами. Но я видел гораздо более печальное. На Северном Кавказе немцы убили все еврейское население, в большинстве эвакуированное за время войны из Ленинграда, Одессы, Украины, Крыма… Я верю, что еще немало людей, живущих вдали от войны, с трудом, даже с недоверием представляют себе противотанковые рвы, где под насыпанной землей — на полметра в глубину, на сто метров протяжением — лежат почтенные граждане: старухи, профессора, красноармейцы вместе с костылями, школьники, молодые девушки, женщины, прижимающие истлевшими руками младенцев, у которых медицинская экспертиза обнаружила во рту землю, так как они были закопаны живыми».
В феврале этого года после освобождения Краснодара наши спецкоры Борис Галин и Павел Милованов, как указывалось, прислали корреспонденцию о немецких душегубках. Это был первый сигнал, не верилось, что такое возможно. Мы даже материал не напечатали, отложили и, когда Толстой выехал в Краснодар, передали ему. Алексей Николаевич и рассказывает об этих душегубках, в которых гитлеровцы умертвили сотни ни в чем не повинных людей.
Статью Толстого и ныне без содрогания нельзя читать. Между прочим, читая ее, я спросил Толстого: «Какой же это дурман? Это злодеяния, которым названия нет». Писатель ответил: «Согласен. А коричневый дурман не о фашистских злодеях и убийцах. Дочитайте — все будет ясно». Имел он в виду концовку статьи:
«Каким раскаянием и какими делами немцы смогут смыть с себя пятно позора? Пятно позора — это нацизм. Немецкий народ не плюнул в глаза своему соблазнителю и пошел за Гитлером убивать и грабить. Горе тем немцам, кто теперь же, не откладывая на завтра, не очнется от коричневого дурмана».
И еще об одном эпизоде, связанном с поездкой Толстого в Краснодар. Алексей Николаевич все время просился на фронт, а я его не пускал. У меня был прямой запрет ЦК партии: приказано было беречь Алексея Николаевича, не давать ему командировок в действующую армию. Я строго выдерживал указание, хотя и было нелегко. Но все же был уверен, что и он его не нарушал. Спустя тридцать лет после войны, знакомясь с архивом Толстого, я обнаружил письмо Ильи Сельвинского, из которого узнал, что писатель с приказом не посчитался. Вот это письмо Сельвинского со штампом полевой почты на конверте: