Побоялись опоздать и партийные аппаратчики. Макеевский горком партии исключил Авдеенко из партии. А подхалюзины из Донецкого обкома партии решили всех переплюнуть. Свое постановление об исключении Авдеенко из партии они «сформулировали» так: «Исключить за… моральное разложение и как буржуазного перерожденца». В эти же дни Авдеенко прочитал в газете «Макеевский рабочий», что он выведен из состава депутатов горсовета, лишен доверия избирателей, хотя, понятно, голосами избирателей здесь и не пахло — никто с ними не говорил ни о чем, не спрашивал. Обычное в те годы дело!
Дальше, как говорится, — больше. На квартиру в Макеевке пришли милицейские чины с предписанием прокурора о выселении. Погрузили вещи, повредив многие из них, и с больным воспалением легких сыном Сашей и больной бабушкой отвезли на край города в мрачное помещение — не то бывший склад, не то кладовая, не то овощехранилище с зарешеченными окнами на уровне земли, в смрад и сырость.
Вот так распяли журналиста, писателя, коммуниста. Так произошло отлучение Авдеенко от литературы. Нигде больше его не печатали…
Бывший шахтер Авдеенко поступил на шахту имени папанинцев, стал помощником машиниста врубовой машины…
Я потерял всякие следы Саши. Но вдруг в сорок третьем году с Ленинградского фронта пришло несколько корреспонденций с подписью «А. Авдеенко». Я сразу же поручил нашему ленинградскому собкору Николаю Шванкову разыскать Авдеенко, узнать, где он служит, что делает. Вскоре Шванков сообщил мне, что Авдеенко закончил минометно-пулеметное училище и в звании лейтенанта служит в 131-й стрелковой дивизии, участвовал в прорыве блокады. Отзывы в дивизии о нем самые лучшие.
Среди корреспонденций, присланных Авдеенко, одни были лучше, другие хуже, но, как мне казалось, не те, с которыми он должен выступить в «Красной звезде». Я их не опубликовал, но отправил Авдеенко телеграмму с просьбой прислать более солидный материал. Послал также письмо нашему корреспонденту в Ленинграде писателю Николаю Тихонову: просил его связаться с Авдеенко, помочь ему. Вскоре Николай Семенович мне ответил: «С Авдеенко виделся. Помогу ему охотно всем, чем можно, — и советами, и помощью в деле редактирования его произведений».
Конечно, то, что мы не напечатали присланные им материалы, не могло не огорчить писателя. В те дни ко мне пришла Любовь Авдеенко, жена Саши, литератор, автор романа «Тревожное сердце».
— Скажите правду, — просила она, — вы не печатаете Сашу потому, что его запрещено печатать? Я ему откровенно напишу, зачем мучить человека!..
— Нет, — ответил я ей, — если он напишет что-либо значительное, обязательно опубликуем. Так и напишите ему.
Конечно, всего того, что произошло с Авдеенко и о чем он сам рассказал спустя много лет в своем повествовании «Отлучение», я, конечно, не знал. Я читал «Правду», «Литературную газету», и этого, казалось, было достаточно, чтобы задуматься, стоит ли его печатать. И все же я твердо решил печатать Авдеенко. Я уже говорил в связи с «делом» Платонова, которого Сталин окрестил «кулаком», «сволочью», что в ту пору я был уверен, что человек, прошедший проверку огнем на фронте, что бы ни было с ним в прошлом, заслуживает доверия и внимания.
Как раз в те дни мы задумали дать в газете очерк об офицере, разжалованном в рядовые и подвигом искупившем свою вину.
Поручили написать об этом писателю Василию Ильенкову. Не получилось. Взялся за очерк Петр Павленко. Тоже не вышло. Тогда я послал телеграмму в Ленинград Александру Авдеенко. И вот пришел его очерк «Искупление кровью».
Это была история о том, как лейтенант Борис Соловьев за нарушение воинской присяги был лишен офицерских погон и послан в штрафной батальон. Очерк был написан талантливо, с эмоциональным наполнением, автор глубоко проник в психологию героя, раскрыв мир его чувств и дум, взволнованно рассказал о его подвигах в огне боев:
«Он прочно отгородил себя от прошлого. К счастью и чести его, он наконец понял, в чем состояло его очистительное искупление, — не только в том, чтобы совершить «выгодный» подвиг, сколько в том, чтобы слиться безраздельно с жизнью фронтовиков, глубоко и во все стороны разбросать солдатские корни в окопную жизнь, полюбить тяжелый, опасный труд пехотинца… И если он добьется всего этого, то подвиг — и не один, не случайный — явится естественным и закономерным следствием его новых качеств, цельности его натуры.