Через два дня Щербаков позвонил мне по телефону домой и, как бы извиняясь, сказал, что разговор со Сталиным пока не состоялся, придется обождать. И тут же добавил:
— А может, вы пойдете редактором «Правды» по военному отделу?
— Нет, Александр Сергеевич, только на фронт…
Через день он вызвал меня и сообщил, что я назначен начальником политотдела 6-й армии Юго-Западного фронта. Пожелал мне успеха и попросил:
— Пишите мне, свежему человеку лучше видно…
По сравнению с прошлыми днями и месяцами он был мягок, можно сказать, даже любезен. Вероятно, допускал, что я могу сунуться с письмом к Сталину, как это случалось ранее. И кто знает, чем это обернется. Бывало ведь не раз, что при резком расхождении мнений у меня, редактора военной газеты, и начальника Главпура поддержку получал я, а не Щербаков. Повторения подобной ситуации Александр Сергеевич, видимо, не желал. Но жаловаться Сталину, просить, чтобы меня оставили на прежней должности? Плохо знал Щербаков своих подчиненных, если так думал.
Словом, я отправился в 6-ю армию, успел к форсированию Днепра. Но вот какая тогда произошла история: после форсирования Днепра эту армию расформировали и я снова очутился в Москве, у Щербакова. Срочно начались поиски для меня другой армии. Но вакансий начпоарма не было. И тогда последовало распоряжение: освободить эту должность в 38-й армии генерала К. С. Москаленко. С этой армией я и прошел весь ее последующий боевой путь до самой Праги. Чем горжусь и благодарен судьбе…
В жизни все диалектично. Симонов верно угадал, что мне было «до зарезу жаль расставаться с «Красной звездой», с редакционным коллективом, с которым я не только сработался, но и подружился в самые грозные, самые тяжелые дни войны. Но было у меня и нечто другое, о чем я впервые сказал сам при встрече в новом моем качестве с командующим нашим фронтом И. С. Коневым. Произошло это уже в Карпатах. Маршал появился на КП 38-й армии несколько неожиданно. Все, кто находился там, в тот момент встали «во фрунт». Я в том числе. А Иван Степанович, отнюдь не склонный к фамильярности, вдруг обратился ко мне по-свойски. Махнул рукой, ладно, мол, не надо козырять, и сказал:
— Вот ведь где встретились. Будем, значит, вместе служить в частях командира Конева?
— Не такие уж плохие были эти части, Иван Степанович, — ответил я в тон ему и добавил: — Мы бы их не хвалили в газете.
— Верно…
Командующий армией генерал Москаленко и все остальные с удивлением посматривали на нас, не понимая, что сей диалог означает.
Для пояснения я вынужден здесь кратко повторить то, что пространно рассказал уже в другой моей книге.
В августе сорок первого года 19-я армия, которой тогда командовал Конев, вела успешное наступление на Западном фронте. Я побывал в этой армии, потом посылал туда наших спецкоров, в том числе и Михаила Шолохова. Это очень льстило Коневу. Каждый день в газете появлялся репортаж о боевых действиях армии. Но вот вместо сообщения, что наступают войска генерал-лейтенанта Конева, писали «части командира Конева». Цензурные ограничения не позволяли нам назвать 19-ю армию и даже употребить слово «соединения». И вдруг мне позвонил Сталин и без всяких объяснений сказал: «Перестаньте писать о Коневе». Пришлось вымарывать имя командарма из репортажей и даже очерка Шолохова, за что Иван Степанович, и без того недовольный нашими цензурными ухищрениями, совсем обиделся.
И вот ныне, в первую же встречу на фронте, не без подначки напомнил мне ту ситуацию. А за обеденным столом, успев сменить гнев на милость, участливо спросил:
— Ну, как служится? Интереснее здесь?
— Везде интересно, смотря по обстановке, — так я обошел этот казуистический вопрос.
И все же не скрыл от него свое истинное настроение. А суть его была такова. Обстановка в редакции изменилась. Будь там теперь редактор хоть семи пядей во лбу, развернуться ему трудно, если не невозможно. Полосы газеты, как правило, заполняются официальными материалами: приказами Верховного Главнокомандующего о взятии городов и салютах, пространными сообщениями Совинформбюро, указами о награждении, постановлениями о новых званиях, хвалебными «письмами» «вождю и великому полководцу» всевозможных организаций. Своих собственных материалов было мало: не хватало места в газете. В эту пору уже не надо было ломать голову над тем, как подать материалы по проблемам оборонительных и первых наступательных сражений. Прекрасный редакционный коллектив не мог, и не по своей вине, так полно и широко себя проявить, как в первые два года войны. И к чему в таком случае редакционные «муки творчества»? Поспевай только за сводками Совинформбюро — пережевывай его сообщения, пересказывай своими словами приказы и указы. Но не каждому по нраву такое спокойствие — к таким я причислял и себя. А главное — считал своим долгом хотя бы в последний год войны принять непосредственное участие в разгроме немецко-фашистских захватчиков и высоко ценил доверенный мне пост руководителя партийной организации и политорганов целой армии! Так я и объяснил все Коневу. Он согласился со мной: