Но вот уж сколько долгих лет
В глазах тоска, а в камне — нет!
Вся жизнь моя была обман!
Тогда сквозь памяти туман,
Сквозь лет прошедших полутьму
Старик увиделся ему.
Бела трясется голова:
— Ты позабыл мои слова!
Умом незрелого юнца
Ты их не понял до конца!
А я сказал:
«Чем сам ты жив,
В холодный камень тот вложи,
И душу всю вложи — и вот
Тогда твой камень оживет!»
И мастер понял в этот миг,
На что толкнул его старик.
И вспомнил он, что жизнь прошла
И что, наверно, умерла
Его невеста. Что давно
Вокруг и пусто и темно.
Что кудри цвета спелой ржи,
И всё, чем он не дорожил,
Что всё пропало без следа.
Что голова его седа…
И понял он, и понял он,
На что был жизнью обречен,
Что нет уже путей назад,
Пока глядят его глаза.
И начал он в останный раз
Дробить, гранить, светлить алмаз.
И год прошел, и больше двух…
Вдруг по селу пронесся слух:
Добился мастер своего,
И ожил камень у него!
Пришли, открыли дверь — темно.
В избе не топлено давно.
Висят сосульки с потолка.
Лежит старик. У старика
В руке остывшей, возле глаз,
Зажат оконченный алмаз,
Какой не видан ни в селе,
Ни по окрестной всей земле,
Ни по заморским сторонам…
Какой для сказки нужен нам!
Когда упал он из руки
На доски старого стола,
С реки порхнули ветерки,
И зорька вспыхнула светла,
В полях мелькнули васильки,
Звезда в тумане проплыла,
Зажегся иней на заре,
Сверкнула льдинка в ноябре,
И боль, как пламя, обожгла
Глаза смотрящих и сердца…
Исполнился завет слепца.
Исчерпан труд. Окончен бой.
Глаза — пусты. А в камне — боль!
1949—1956
ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ
Впрочем, сначала я хотел всё это назвать «Камешки на ладони».
Думаю, не одному мне приходилось сидеть на морском берегу, усыпанном мелкими разноцветными камешками. Они, правда, сначала не кажутся разноцветными — этакая однообразная сероватая масса. Их называют галькой.
Сидя на берегу, невольно начинаешь перебирать камешки вокруг себя. Возьмешь горсть — просеешь сквозь пальцы… Или возьмешь камешек и бросишь его в воду. Пойдут круги. Снова возьмешь камешек и бросишь в воду. Занятие не то чтобы очень интеллектуальное, но нисколько не хуже домино или подкидного дурака.
Неожиданно один из камешков останавливает ваше внимание. Он округлый, полупрозрачный, но полупрозрачная сердцевина его слегка красновата, как будто в нем растворена капля крови.
Или, напротив, он черный, как лаковый, а по черному лаку — желтый узор, похожий, скажем, на пальму.
Или по цвету он обыкновенный, серенький, но по форме — чистая женская туфелька.
Или он зеленый, а на нем летящая белая чайка. Да что говорить, бесчисленны и разнообразны камешки на морском берегу.
Понравившиеся вам, так сказать, экземпляры вы невольно складываете отдельно в купальную шапочку, или в башмак, или на разостланную газету. Хотелось бы их увезти в Москву, показать друзьям, самому полюбоваться зимой, вспомнить о синем море.
Но красивых, необыкновенных камней набирается все больше, и тут вы начинаете то, что можно назвать вторым туром. Вы уже не обращаете внимания на рассыпанные прибрежные камешки, а отбираете из тех, что были отобраны вами раньше. Кладете на ладонь с десяток камешков и пальцем долго перекатываете их с места на место, пока не остановите свой выбор на трех, а остальные семь выбросите обратно на берег…
Теперь ближе к делу. Много лет назад я завел себе тетрадь в темно-коричневом переплете, из тех, что у нас называются общими. При чтении книги, в разговоре с друзьями, на писательском собрании, во время одиноких прогулок, в жарком споре мелькала иногда мысль… Впрочем, не то чтобы мысль — некая формулировка, некое представление, касающееся чаще всего моей профессии, то есть искусства.
Это представление, эту формулу, эту мысль (может быть, в конце концов проще всего сказать — мысль) я старался либо запомнить, либо записать на клочке бумаги, на ресторанной салфетке, на авиационном билете, на листочке, выдранном из чужого перекидного календаря.
Когда такие бумажки накапливались по карманам, я доставал их, разглаживал на столе, и… вот уж были камешки на ладони, потому что происходил отбор. Некоторые я переписывал в тетрадку.