Видимость — это тема, которая здесь всегда свежа, и когда столбики отражателей пропадают в молочной белизне, мы цепями соединяем наши фуры вместе и сидим в кабинах, пережидая метель и слушая, как ветер снаружи рвется внутрь. Бывает, что снег забивает трубы вентиляции, и тогда водитель внутри может задохнуться, поэтому я всегда держу двигатель на малых оборотах, хотя теплее от этого не делается. Холод пробирает до костей, кровь замедляет свой бег и становится слышно, как она стучит в ушах, точно ты уже при смерти.
Здесь никто никого не знает, никто никем не интересуется и всем на всех наплевать. Люди приходят и уходят. Здесь нет ни камер слежения, ни блокпостов. Здесь можно быть кем хочешь. Делать что хочешь. Работа на Господа требует скрытности, и, хотя у ангелов есть плоть, похожая на полированный металл, и лица, подобные вспышкам молний, я обхожусь без таких предательских подробностей.
В 74-м, во врелля нефтяного кризиса, Далтон построили за полгода, его родителями были жадность и ложь. Шоссе чуть ли не ногтями прорыли там, где отродясь не было никаких дорог, и вот оно тянется вдоль мощной жилы трансаляскинского нефтепровода, которая, пробегая 800 миль, соединяет Дедхорс с портом Вальдес. Дальнобойщики проходят четыреста миль, но все знают, что это плохая дорога, большой риск. Не все доезжают до конца. Но нефтяным компаниям без разницы. Стервятники есть везде. Что до меня, то, по-моему, такие люди вообще не должны жить. Добавить их к списку проклятых.
Езда по ледовой дороге длится, кажется, целую вечность; чувствуешь себя потерявшимся в море. После двадцать восьмой мили мобильники теряют связь, но мне все равно некому звонить. Люди лишь тратят понапрасну мое время. Злоупотребляют моими лучшими намерениями. Я предпочитаю быть один, в своей фуре, чем болтать или слушать кого-нибудь. Я все уже слышал. Ложь, замаскированную под молитвы, похоть, ряженную верой. Мы живем в тяжкие времена, и мой Господь послал меня на Землю для того, чтобы я что-нибудь сделал с этим. Все на Земле было создано Им и для Него. И Он прежде всех вещей, и в Нем все вещи держатся вместе. Ибо Он поставит своих ангелов стражами над миром.
И те, кто забывает об этом, заслуживают тысячи смертей.
Съезжая по склону вниз, моя фура оставляет за собой шлейф выхлопных газов, которые изрыгает через две трубы, и в хорошую погоду я забываюсь в шелесте моих шин по гравию. Он словно вводит мня в транс и позволяет забыть все дурное; по крайней мере, пытается. Самые тяжелые ночи — это когда сталкиваешься с авариями. Лица агонизирующих людей, зажатых железом, молящих об избавлении. Складные карманные ножи, смятые зады, раскрошенные лобовые стекла. Я становлюсь на колени и утешаю их, а жизнь утекает из их напуганных глаз.
На отметке в три четверти моя фура взбирается на перевал Атигун, высота 4752 фута. Воздух становится разреженным, зверей и птиц почти не видно. Тундра оттуда кажется листом белой, неизмятой бумаги, и я смотрю на янтарную цепь галогеновых точек впереди и пью четвертую чашку кофе. Дальнобойщики как муравьи, которые, не поднимая головы, тащат свой груз через замерзшую пустыню и не понимают, что ангелы могут принимать облик людей, когда потребуется, так что их дни сочтены. Сказано, что книга должна быть «подобна топору для ледяного моря», и это, конечно, относится к Писанию. Полузамерзшее море окружает всякого, грозя в любую минуту смыть жизнь в небытие. Жизнь — это гнусное обещание, и кто-то должен платить.
Говорят, шоферам здесь мерещится.
Призраки, или духи, или остаточная энергия мертвых — как хотите, так и называйте. Раз, во время одного особенно тяжкого перегона, когда я не спал часов сорок, мне явился покойный отец — он стоял посреди дороги, весь в крови, и усмехался так же мерзко, как в тот день, когда был взят из этого мира. Он-то никогда полностью не умрет, ведь он понаделывал в других такие дыры, что не скоро забудешь.
Здешние аборигены говорят, что мертвые ищут спасения, но ангелами становятся не те, кто превратился в духа, а те, кто избран. И только избранные возвысятся. Остальные сгорят в аду; их испорченные души будут терпеть наказание, а их тела разделают, как туши.
В прошлом месяце, когда шквальный ветер швырял в меня со всех сторон снегом, клянусь, я видел в этом снежном аду моего братца, он с криком убегал от чего-то страшного, его длинные ноги увязали в глубоких сугробах, а он все оглядывался и глядел на меня умоляющими глазами. Он кричал мое имя, я видел это по его губам, хотя и не слышал через поднятые стекла. Зато я вспомнил, как он умер. В другое время я предпочел бы не думать об этом. Но сейчас не получается.
Стоит только попасть сюда, и подожди, все припомнишь.
Я видел и других людей в жадно падающем снегу, хотя знаю, что их давно нет. Они глядят на меня беспомощными глазами, когда свет моих фар выхватывает их из белизны, а решетка радиатора крушит их плоть и кости, и их затягивает под днище грузовика. Но я знаю, что это лишь миражи.
Большая Пустота.
Так говорят здешние дальнобойщики. Это значит, что внешний мир сливается с твоими мыслями — опасное сочетание, подрывающее разум. Иногда снеговая россыпь принимает форму человеческого тела. Молочно-белые силуэты, без подробностей, но почему-то ясно, что они чего-то хотят. Усталость порождает черные мысли; всякий дальнобойщик и водитель большого грузовика это знает. Мозг — штука сложная, и детство вроде моего тут не подмога. Даже ангелы страдают. Бог позаботился об этом по одному Ему ведомым причинам.
Достало меня все.
Когда я слишком долго не сплю, мой мозг слабеет, и я иногда представляю, как скатываюсь с дороги и погибаю в моей крутящейся волчком фуре. Я тихо истекаю кровью на морозе, а белоснежные фигуры обступают меня, не давая дышать. Я отбиваюсь от них, но всегда уже слишком поздно. Ангелы не могут умереть, но я все представляю.
Один психиатр в том месте раз объяснял мне, что это все проекции.Как в кино. Луч света проходит сквозь пленку и увеличивается на экране. Вроде бы он говорил, что мысль и вера имеют такую же способность. Только он и понятия не имел, с кем имеет дело.
Я подъезжаю к Айс Кату, крутому подъему меж двух обрывов, и крепче берусь за руль. Когда я разгоняюсь, мои шины со свистом рассекают скованную морозом поверхность, и я мчусь по ней, как огромный конек, а мой след тут же исчезает, так быстро восстанавливается лед. Фура грохочет дальше, я жую «Баттерфингер» и поглядываю на спидометр. Я иду с опережением графика, так что могу позволить себе остановку, если понадобится. Слизываю шоколад с пальцев и смотрю, не видно ли огней другой машины впереди или сзади. Внимательно вглядываюсь в полотно дороги, не висит ли над ней дымный след, ничего не вижу и понимаю, что оторвался от всех.
Я медленно торможу, один.
Есть в этих местах что-то грустное. Иногда я слышу волков, горюющих в пустоте. Если посидеть в тишине и прислушаться, то можно уловить журчание бессонного потока, бегущего подо льдом. Но чаще всего я не слышу ничего, ведь ветра злятся и пихают мою девятиосную фуру так, словно она здесь незваный гость. Взглянув на часы, я понимаю, что надо шевелиться. Натягиваю на себя кожаные перчатки, парку и очки, оставляю мотор на малых оборотах и выхожу.
Воздух леденит мне лицо, а ветер воет и путает снег, так что огни моих галогеновых ламп оставляют янтарно-желтые сполохи на сгустках снежинок. Дизель выпускает клубы призрачного дыма из двух хромированных труб прямо мне в лицо, когда я наклоняюсь к дверце под моим водительским местом, отпираю ее и достаю оттуда дрель для бурения льда. Вытащив ее из чехла, я быстро выбираю недалеко от фуры место, где лед потоньше, и топаю туда. В пятнадцати милях позади меня на гребне перевала замаячили фары; другая машина будет здесь минут через десять.
Я снова бросаю взгляд на часы, хватаю дрель обеими руками и втыкаю пятифутовый наконечник в лед. Высокий вращающий момент и скорость бурения позволяют мне работать быстро. Зубастый наконечник вгрызается в твердый лед, и под бешеную песню ветра я начинаю бурить пятнадцатидюймовую полынью. От вибрации у меня дрожат руки, крошки льда засыпают мои непромокаемые ботинки. В пяти футах подо мной вращающаяся коронка достигает воды, я останавливаю дрель, вынимаю ее и заглядываю в отверстие. Кладу дрель в футляр и отношу его обратно в хозяйственный отсек. И вытаскиваю из него перетянутый ремнями холщовый мешок.