Итак, Генрих увидел: достоинство его как певца попрано и растоптано, самой жизни его грозит опасность. В ярости и отчаянии он воззвал к благородству ландграфа Германа — пусть ландграф защитит его и пусть ландграф предоставит решение спора о том, кто есть подлинный мастер пения, на усмотрение самого знаменитого из ныне здравствующих певцов, мастера Клингзора.
— Вот ведь до чего дело дошло в ваших спорах с мастерами, — отвечал ландграф. — Тут уж не о том речь, кто мастер, а кто нет, речь идет о большем. Своими безумными песнями вы нанесли оскорбление мне, нанесли оскорбление милым дамам моего двора. Так что состязание ваше будет касаться не одних наград в пении, в нем затронута моя честь, затронута честь дам. Однако пусть все решится в состязании певцов, и я дозволяю, чтобы вас рассудил ваш наставник, мастер Клингзор. Пусть одного из моих певцов-мастеров назовет жребий, пусть тот, на кого падет жребий, выступит против вас, а предмет песнопений выберете вы оба сами. Однако за плечами вашими встанет палач с мечом наголо, и тот, кто проиграет, будет казнен на месте. Итак, идите — и глядите, чтобы ровно через год мастер Клингзор был в Вартбурге. Ему предстоит решать спор не на жизнь, а на смерть.
Генрих фон Офтердинген поспешил удалиться, и на время мир и тишина воцарились в замке.
Песни, какие пели мастера-певцы, что выступили о ту пору против Генриха Офтердингена, получили тогда же наименование «Войны в Вартбурге».
Мастер Клингзор прибывает в Эйзенах
Прошел почти год, и тут в Вартбург принесли весть, что мастер Клингзор прибыл в Эйзенах и остановился в доме горожанина по имени Хельгрефе у самых Георгиевых ворот. Мастера немало обрадовались — ведь скоро наступит конец злой распре с Генрихом Офтердингеном. Однако особую нетерпеливость проявлял Вольфрамб фон Эшинбах, так хотелось ему воочию увидеть знаменитого на весь мир певца. И он рассуждал наедине с собою:
— Кто знает, может быть, и правы те, что утверждают, будто Клингзор привержен тайным наукам. Кто знает, может быть, и злая сила помогает ему, может быть, и мастерства во всех искусствах он достиг благодаря ей. Однако разве самый благородный виноград не растет на остывшей лаве? Так какое дело жаждущему страннику до того, что гроздья винограда, которыми он тешится, вызрели на самом пекле адовом? Итак, будем пользоваться знаниями и наставлениями мастера, не мудрствуя о происхождении их и затверживая в памяти своей лишь то, с чем может согласиться чистая набожная душа.
И вскоре мастер Вольфрамб отправился в Эйзенах. Когда он подъехал к дому Хельгрефе, перед ним стояла толпа людей. Все они глядели на балкон и чего-то ждали. Среди стоявших Вольфрамб узнал не одного юношу, учившегося пению; все они не уставали рассказывать о знаменитом мастере то одно, то другое. Один успел записать то, что произнес Клингзор, входя в дом Хельгрефе. Другому было точно известно, что ел мастер на обед. Третий утверждал, что мастер поглядел на него и, поглядев, улыбнулся, потому что узнал в нем певца — по берету, который юноша носил точно так, как носит его сам мастер Клингзор. Четвертый даже распевал песню, утверждая, что напев принадлежит самому Клингзору. Одним словом, куда ни погляди, царила суета. Вольфрамб не без труда пробился сквозь толпу и вошел в дом. Хельгрефе дружески приветствовал его и побежал наверх, чтобы доложить о нем мастеру, как того хотел Вольфрамб. Однако принес с собой такой ответ: мастер занят науками и не может ни с кем разговаривать. Что тут поделаешь? Пришлось смириться и с этим. После того как Вольфрамб часа через два вернулся, да еще битый час просидел у Хельгрефе, ему можно было наконец подняться наверх. Слуга в пестром шелковом наряде открыл двери комнаты, и Вольфрамб вошел внутрь. В комнате он увидел солидного, важного человека в длинной, отороченной соболем мантии из темно-красного бархата, с широкими рукавами медленно и важно шагал он по комнате взад и вперед. Лицо у него было почти как у бога Юпитера, если судить по изображениям древних язычников, — тот же лоб, по которому разлилась серьезность, те же большие глаза, в которых сверкает грозное пламя. Черная кудрявая борода обрамляет лицо, а покрыта голова беретом или же необычно свернутым куском материи — никак нельзя было понять это. Мастер сложил руки на груди и, шагая взад и вперед, звонким, высоким голосом выговаривал слова, которых совсем не мог разобрать Вольфрамб. Оглядевшись в комнате, заполненной книгами и всякими невиданными приборами, Вольфрамб заметил в углу маленького бледнолицего человечка локтя в три ростом, не более. Тот сидел на высоком стуле перед бюро и серебряным пером быстро-быстро записывал на большом листе пергамента все, что говорил мастер. Прошло сколько-то времени, и наконец неподвижный взор мастера упал на Вольфрамба фон Эшинбаха — он перестал диктовать и остановился на средине комнаты. Вольфрамб приветствовал мастера изящными стихами в черном тоне. Он сказал, что прибыл для того, чтобы усладить свою душу высоким искусством мастера Клингзора, и просил его ответить ему в том же тоне, явив свое высокое умение. Тут мастер смерил его с ног до головы презрительным взглядом, а потом заговорил: