Настала роковая ночь. Все было тихо. Наконец заскрипели цепи и загудели гири часов на колокольне — пробило двенадцать. Порыв ветра прошел по всему дому, завыли гадкие голоса, и раздался неистовый и безумный крик ужаса, словно издали его все ночные птицы разом. Голова Вольфрамба была в эту минуту занята прекрасными и благочестивыми рассуждениями, какие пристали поэту, а о злом духе, который собрался навестить его, он почти и думать позабыл. Но теперь ледяные струи ужаса пронзили его грудь, однако он собрал все свое мужество и вышел на средину комнаты. С громким стуком, от которого сотрясся дом, растворилась дверь, и огромная фигура предстала перед ним в свете пламени, коварно глядя на него горячими, жадными глазами. Фигура эта была столь жуткого вида, что почти у всякого упало бы сердце и он в ужасе рухнул бы замертво на пол, однако Вольфраме держался твердо и спросил голосом суровым, отчетливо выговаривая каждое слово:
— Что вам здесь угодно?
В ответ фигура пронзительно завопила:
— Я Назия и пришел, чтобы сразиться с вами в искусстве пения.
С этими словами Назия распахнул плащ, и Вольфрамб увидел, что он держит под мышкой книги, которые и попадали на стол, стоявший рядом. Назия, не мешкая, начал свою песнь, и звучала она странновато — речь тут шла и о семи планетах, и о неземной музыке сфер, все, как описано во «Сне Сципиона», — и пока он пел, он часто менял свои тоны и напевы, до крайности запутанные и замысловатые. Вольфрамб тем временем уселся в огромное кресло и, опустив веки, внимательно и спокойно слушал все, что излагал перед ним Назия. Наконец песнь кончилась и Эшинбах начал прекрасный, исполненный благочестивых дум духовный напев. Тут Назии сделалось, видно, совсем не по себе, ему не сиделось на месте, не терпелось вставить свое слово, а один раз он даже хотел запустить Вольфрамбу в голову тяжеленными книгами, которые прихватил с собой, однако чем светлее и мощнее звучал голос Вольфрамба, тем бледнее становилось пламя, окружавшее Назию, и все больше и больше сморщивался он сам, так что под конец фигурка разве что в ладонь величиной с мерзким мяуканьем и поквакиванием лазила вверх и вниз по полкам шкафов, одетая в маленькую красную мантию с огромным пышным жабо. Вольфрамб закончил песнь и хотел уж было схватить маленького ползуна руками, однако тот, шипя и изрыгая пламя, неожиданно принял прежнее свое обличье.
— Ну и ну, — завопил Назия своим внушающим ужас сиплым голосом. — Не шути-ка со мной, любезный! Ты, может быть, и хороший богослов и недурно разбираешься в тонкостях и хитросплетениях вашей толстенной книжищи, да от этого ты еще не делаешься певцом, который смел бы померяться силами со мной и моим учителем. Давай споем теперь прелестную любовную песнь, только держись — тут и покажи все, на что способен.
И Назия запел о Елене Прекрасной и о великих радостях грота Венерина. Песнь и на деле звучала чрезвычайно заманчиво, искры пламени, что вырывались изо рта Назии, обращались в ароматы, дышавшие похотью и сладострастием; сладостные звуки покачивались вверх и вниз, словно амурчики, усевшиеся на веточку куста. Как и раньше, Вольфрамб слушал спокойно, опустив глаза. Но вскоре ему почудилось, что он бредет по тенистой аллее чарующего взор сада, что по цветочным клумбам и грядкам пробегают нежные звуки прекрасной музыки, что, словно утренняя заря, пробиваются они сквозь темную листву, что песнь злого духа тает и исчезает в ночи, подобно тому как перепуганная ночная птица, громко каркая, бросается во мрак глубокого ущелья, как только почувствует приближение нового дня. Все светлее и светлее звучала музыка, и душа Вольфрамба дрожала в сладостном предчувствии, в несказанном томлении. И тут из зарослей кустарника во всем блеске красоты вдруг вышла она, и, приветствуя прекраснейшую из дам бессчетными любовными вздохами, зашумела листва, забили фонтаны. Словно на крыльях прекраснейшего лебедя, плыла она на крыльях песни, и всякий раз, когда небесный взор ее останавливался на нем, в душе Вольфрамба пробуждалось и воспламенялось все блаженство чистой и благочестивой любви. Напрасно пытался он выразить свое чувство восхищения в словах и звуках. Она исчезла, и, испытывая в душе восторг и блаженство, Вольфрамб опустился на траву. Он громко произносил ее имя, чтобы ветер разносил его окрест, в страстном томлении обнимал он высокие лилии, целовал жаркие уста роз, и цветы разумели его, понимали, сколь счастлив он, утренний ветерок, ключи, кусты — все говорили с ним о несказанных радостях благочестивой любви.