В ответ на решение госсовета Тбилиси о выходе из состава СССР и отмену права населявших ее народов на автономию, даже на собственную национальность (президент Звиад Гамсахурдиа заявил, что в Грузии не будет ни сванов, ни мингрелов, ни абхазов, ни осетин — останутся только грузины), Верховный совет Цхинвали объявил о разрыве со своей метрополией, воссоединении с Северной Осетией и переходе под юрисдикцию Москвы. Право на самоопределение, которым воспользовались руководители Грузии, принадлежит и ее автономии, посчитали в республике. В ответ получили кровь и насилие.
На бронетранспортерах, через Рокский перевал и Транскавказскую магистраль, где снежные лавины грозили снести в пропасть боевые машины, мы пробились в расстрелянный Цхинвали. Танки и артиллерийские орудия, которыми командовал недавний криминальный авторитет, а теперь генерал грузинской армии, били по нему практически прямой наводкой. С расположенного над городом горного хребта. Были разрушены десятки домов, театр российской драмы, больницы, школы, даже городское кладбище. Хоронить убитых там было невозможно. Могилы рыли во дворе одной из школ, через стены которой не долетали снаряды. Помню, как тогдашний заместитель обороны России генерал-полковник Георгий Кондратьев, страшно матерясь, поднял в воздух несколько вертолетов Ми-24, стоявших на площадке российского вертолетного полка, еще расквартированного в столице Южной Осетии, и приказал им уничтожить те танки и самоходки.
Стрельба смолкла, но ненадолго. Город еще несколько месяцев обстреливался из минометов, орудий и крупнокалиберных пулеметов. В нем не было ни одного целого окна. Ни одного не пострадавшего здания. Мы с коллегой, фотокорреспондентом «Известий» Володей Сварцевичем, ночевали в неотапливаемом общежитии коммунального техникума, где вместо стекол в рамах торчали подушки, как в блокадном Ленинграде. А потом побывали в осетинском селе Хелчуа, откуда только-только выбили бандитов.
Помню девяностолетнего старика. Его звали Нестор Гобозов. Он рассказывал нам, как село четыре дня подряд расстреливали их минометов грузинские ополченцы, а затем, поливая все живое огнем из пулеметов и автоматов, ворвались в дома осетин, начали грабить и истязать больных и немощных, тех, кого не смогли унести на своих плечах ушедшие в горы и расстрелявшие все боеприпасы мужчины. Женщины и дети ушли вместе с ними.
— Эти обкуренные анашой подонки, — плакал старик Гобозов, — пытали нас, били, пытались выведать, где запрятаны деньги и драгоценности.
Дедушка Нестор подвел меня к забору своего дома.
— Текле, — позвал он.
Из-за обгоревшей стены полуразрушенного дома выглянула закутанная во все черное сгорбленная старуха. Ее правая рука, опирающаяся на суковатую палку, была замотана грязно-серой тряпкой.
— Ей отрезали палец, — сказал Нестор. — На нем было обручальное кольцо, муж подарил на свадьбу еще до той войны. Эти мерзавцы не смогли его снять, полиартрит не отпускал, тогда один из них вытащил нож и прямо на кухонном столе отрубил старухе палец, как будто она — курица…
Представить себе, как живой восьмидесятипятилетней женщине рубят палец, чтобы сорвать с него обручальное кольцо, было невозможно. Мороз продирал по коже.
В селе Хелчуа было 220 дворов, оно славилось яблоками. Почти в каждом саду выращивали свой сорт. Их продавали по всей стране, делали из них водку, компоты, сушили. В каждом подвале или сарае хранились тонны этих замечательных фруктов. В тот день мы не увидели в селе ни одного «живого» яблока. Над Хелчуа висел пряный удушающий запах свежесваренного фруктового джема. От него невозможно было ни спрятаться, ни скрыться. Головорезы, захватившие село, вывезли, что смогли, что не смогли, разрушили и спалили. В том числе и запасы яблок. Эта многотонная каша, перемешанная с углем и древесной смолой, текла по улицам, забивала запахами нос, вышибала слезы.
Я не знал, куда отвести глаза. Под кровлей полусгоревшей веранды висела связка кукурузных початков, — золотистых, как с натюрморта художника. А рядом — разбитый, разгромленный посудный шкаф с вывалившимися из него разбитыми и растоптанными мисками и стаканами, втоптанная в грязь чья-то медная ступка, расколошмаченные ведра и тазы, откатившийся в сторону казан с недоваренной мамалыгой. И тут же чей-то семейный альбом с заляпанными кровью фотографиями счастливых смеющихся лиц. То ли свадьбы, то ли дружеской пирушки. Где эти люди, что с ними — никто не знал. И я гнал от себя мысль, что их, может быть, уже нет в живых.
Помню вспоротые, рассыпанные по дворам мешки с мукой, бессмысленно расстрелянных, брошенных в огородных грядках кур. Сгоревшие перины, залитые потоками красного вина из пробитых пулями бочек. Жалобное мяуканье голодной кошки, огромного, ростом с теленка волкодава, который робко и преданно, почти заискивающе заглядывал людям в глаза, предлагая дружбу и верность до гроба, только за то, чтобы кто-то его накормил и забрал отсюда, спас от голодной смерти и одиночества. То ощущение, что даже собака, выросшая среди людей, привыкшая брать еду только из их рук, не может питаться падалью, не может брать чужое без разрешения, забыть невозможно. Как невозможно было объяснить себе, почему же существа, которые называли себя людьми, так легко переступили через выработанные тысячелетиями привычки и законы, что подвластны даже животным?