— Что ж, наслаждайся, пока можешь, потому что, возможно, ты не всегда найдешь здесь радушный прием. — Голос Кеччо звучал серьезно.
— Это еще почему? — спросил Маттео.
— Об этом поговорим позже. А пока лучше повидайтесь с моим отцом и отдыхайте. После такой поездки вы наверняка устали. Вечером мы устраиваем большой прием, на котором ты встретишь давних друзей. Граф соблаговолил принять мое приглашение.
— Соблаговолил? — Маттео вскинул брови и по смотрел на кузена.
Кеччо горько улыбнулся:
— Времена после твоего отъезда изменились, Маттео. Форлийцы теперь подданные и придворные.
Пресекая дальнейшие расспросы, он поклонился и оставил нас.
— Что же тут происходит? — покачал головой Маттео. — Как тебе он?
Во время разговора я с интересом присматривался к Кеччо д’Орси, высокому, темноволосому, с окладистой бородой и усами, лет сорока от роду. Сходство между ним и Маттео определенно просматривалось: темные волосы и глаза, но у Маттео лицо было шире, скулы выступали сильнее, а кожа заметно погрубела от солдатской жизни. Более худощавый и серьезный Кеччо выглядел гораздо более одаренным; Маттео, увы, умом похвалиться не мог.
— Он очень благожелательный, — ответил я.
— Немного заносчивый, но он хотел выказать радушие. Над ним довлеет положение главы нашего рода.
— Но его отец жив.
— Да, но ему восемьдесят пять, он глух как пень и слеп, как летучая мышь. Старик сидит в своей комнате, тогда как Кеччо дергает за ниточки, а нам, беднягам, приходится только кланяться и делать все, что он нам говорит.
— Я уверен, тебе это только идет на пользу, — хмыкнул я. — Мне любопытно узнать, почему Кеччо так говорит о графе. Когда я приезжал сюда в прошлый раз, они были закадычными друзьями. Знаешь, пойдем выпьем, раз уж мы выполнили свой долг.
Мы пошли в гостиницу, где оставили лошадей, и заказали вина.
— Принеси самого лучшего, мой толстый друг, — крикнул Маттео хозяину. — Этот господин нездешний и не знает, что такое вино. Он вырос на кислом соке Читта-ди-Кастелло.
— Вы живете в Читта-ди-Кастелло? — спросил хозяин гостиницы.
— Мне бы хотелось там жить, — ответил я.
— Его изгнали из родной страны для ее же блага, — прокомментировал Маттео.
— Это неправда. Я уехал по собственной воле.
— И скакал так быстро, насколько мог, потому что его преследовали двадцать четыре всадника.
— Именно! Они не хотели, чтобы я уезжал, и когда я решил, что смена обстановки пойдет мне на пользу, послали целый конный отряд, чтобы убедить меня вернуться.
— Твоя голова, поднятая на пике, украсила бы главную площадь.
— Тебя эта мысль забавляет, — ответил я Маттео, — но тогда мне было совсем не до смеха.
Я вспомнил тот день, когда мне сообщили, что Вителли, тиран Кастелло, подписал указ о моем аресте. Зная, как молниеносно он расправляется со своими врагами, я попрощался с отчим домом, возможно, с неприличной поспешностью… Но старик умер, а его сын, призвав флорентийцев, повесил на окнах дворца тех отцовых друзей, которые не успели сбежать. В Форли я проездом по пути домой, чтобы вернуть конфискованную собственность, в надежде, что ее временный владелец, окончивший свой жизненный путь, болтаясь на веревке в сотне футов над землей, не оставил ее в запустении.
— Так что ты думаешь о нашем вине? — спросил Маттео. — Сравни его с тем, что пьют в Читта-ди-Кастелло.
— Я его еще не распробовал, — добродушно улыбнулся я. — Незнакомые вина я всегда выпиваю зал пом — как лекарство.
— Brutta bestia![8] — воскликнул Маттео. — Ты не судья.
— Пить можно. — Я рассмеялся и отпил маленький глоток. Маттео пожал плечами.
— Эти иностранцы! — презрительно бросил он. — Иди сюда, толстяк, — позвал он хозяина гостиницы. — Скажи мне, как дела у графа Джироламо и несравненной Катерины? Когда я уезжал из Форли, горожане дрались за право целовать землю, по которой они проходили.
Толстяк пожал плечами:
— В моей профессии должно следить за тем, что говоришь.
— Не болтай глупостей. Я не соглядатай.
— Что ж, мессир, горожане больше не борются за право целовать землю, по которой прошел граф.
— Ясно.
— Вы понимаете, после того как умер его отец…
— Когда я жил здесь, Сикста[9] называли его дядей.
— Судя по разговорам, он слишком его любил, чтобы не быть ему отцом, но, разумеется, я ничего не знаю. У меня и в мыслях нет сказать что-нибудь оскорбительное о его святейшестве, касается это прошлого или настоящего.