И нет тебе покоя до тех пор, пока ты не забудешь или искусственно сам не разрушишь этот образ, незаслуженно приписав человеку недостатки, которых тот не имеет. Главное, поскорее разочароваться, и тогда уж наверняка спокойствие вернется к тебе, но разочаровываться Варфоломею не хотелось.
— Пп-познакомь, — выдохнул он.
— С кем? — удивленно спросил Чернов.
— С ней…
— С Лоркой? Хы! Да мы ее сейчас в гости пригласим, на чай. Твои координаты?
Варфоломей сказал адрес, куда они направлялись.
Иван пошел к Глории.
— Она этот дом знает, — сказал он, вернувшись, — ей по пути, заглянет на огонек. Только ей еще надо остаться тут, с подругами поговорить. Она раньше здесь работала.
По дороге домой Варфоломей попытался выяснить у Ивана как можно больше о Глории, но, кроме того, что она дважды была замужем, ничего не узнал.
— Так оно обычно и бывает, — ни к кому не обращаясь, говорил Иван, сервируя стол. — Красивые, они чаще всего несчастливы.
«Если из этого исходить, то я уж совсем красавец», — усмехнулся Варфоломей и полез в карман за сандаловой расческой.
Ноэ еще спала, и Машкин первым выскользнул из тепла постели на ледяной пол. Он в два прыжка оказался на кухне, снял с веревки унты — они висели над потухшей печью, — сунул в них босые ноги, накинул на себя длинную шубу, стало тепло, но и еще ощутимей, что в комнате очень холодно.
Он дохнул, облачко теплого воздуха осталось висеть.
Машкин вышел в коридор, ведро угля там было приготовлено с вечера. Он налил в банку солярки, прихватил ведро, и вскоре в доме весело загудела печка.
Как бы тепло ни было натоплено с вечера, за ночь все выдувало, и если ты ленился ночью вставать и подкладывать в печь, то утром процедура вставания была одной из самых неприятных.
Проснулась Ноэ.
— Ты лежи, лежи, еще холодно. Вот скоро чай будет, тогда встанешь.
Ноэ зажмурилась, улыбнулась, натянула одеяло и скрылась с головой.
Машкин хозяйничал на кухне.
Ноэ часто оставалась у Антоши, и здесь, на Острове, никого не интересовало, кто и куда и из какого дома выходит по утрам.
Машкин заглянул в кладовку — было пусто. Надо было идти за мясом в магазин, но магазин откроется только в десять. Тогда он достал с верхней полки (съестное обычно хранилось наверху, чтобы не достали собаки) две «палки» сервелата и принялся рубить их топором.
Твердую копченую колбасу на Остров завезли с запасом на несколько лет. Льды остановили тут снабженческое судно, дальше на юг пробиться было нельзя, и все, предназначенное для других поселков побережья, пришлось выгрузить на Острове.
Колбасу не любили. Считали, раз ее много — значит, никому не нужна. А раз твердая — значит, засохла, испортилась, надо варить. Предпочтение отдавалось мягкой вареной оленьей колбасе, которую самолет привозил раз в месяц из местного пищекомбината, расположенного на той стороне пролива, на материке.
Вода в кастрюле закипела, Антоша бросил туда куски сервелата и поставил чай. Когда колбаса разварилась, он вынул ее, сложил куски в котелок, сунул в духовку, а в бульон засыпал макароны и сухого луку.
— Вставай! — присел он в ногах Ноэ. — Кушать подано.
…Они сидели за столом и заканчивали чай. От теплого хлеба все еще шел пар. Чтобы хлеб не черствел, здесь его обычно держали на морозе, а перед подачей — в духовке, и он всегда был как свежий — горячий и душистый. Масло таяло, намазанное на такой хлеб, и с ним можно много было выпить чаю. На лучше всего такой хлеб шел к мясной или рыбной строганине.
«Интересно, — подумал он, — вот если б Ноэ была моей женой, вставал бы я так рано и готовил бы ей пищу?»
Он подкинул в печь.
«А почему жена должна раньше меня вставать в такой холод?» — вдруг ужаснулся он своей мысли, и ему стало стыдно.
Он пил чай, улыбался.
«В деревне, где-нибудь на материке, меня бы за незаконную связь общественность давно бы осудила», — подумал он.
— Ты чего все время улыбаешься? Я смешная, да?
— Ну, что ты, что ты?! Просто утро хорошее…
— А мне с тобой любое утро хорошее, — просто сказала она. — А вечера еще лучше, — и засмеялась.
«Послушал бы Акулов, — подумал Антоша. — Уже февраль на дворе… Чего бы такого к Восьмому марта ему нарисовать?»
А у Акулова были свои довольно странные заботы. Он мечтал о свадьбе. О Мероприятии с большой буквы. О комсомольско-молодежной свадьбе на весь Остров. И виделось ему, как он стоит у себя в сельсовете в белой рубашке и при галстуке (сколько можно носить осточертевший свитер?!), в черных лакированных туфлях (сколько можно ходить в унтах?!), поздравляет молодоженов, разрешает откупорить бутылку шампанского, сам ставит на проигрыватель пластинку с маршем Мендельсона, а кругом стрекочут камеры телевидения и кинохроники, вспыхивают блицы столичных фоторепортеров. И вот Акулов приглашает всех в столовую, где давно накрыты столы, и он во главе пиршества с микрофоном в руках и с торжественной речью на белом листе бумаги. «А может быть, лучше без бумаги? — думает он. — Взять и заучить речь, а?»