Однако сообщенье Степана показывало ему, что никто не желает забыть, что куда охотней, с большей готовностью верили Герцену, чем ему самому, тогда как такого рода доверие к вымыслам, попавшим в печать, угрожало не его самолюбию, что, разумеется, чушь, ахинея и чёрт знает что, но его сочинениям, издание которых могло провалиться от новых слухов и доверительных сплетен, измышленных русским хорошим образованным человеком, а русский хороший образованный человек обыкновенно выпевает такие сплетни, что в них ногу сломает сам чёрт.
Он чуть не плюнул с досады: вот и на него нашло помраченье — чёрта два раза, будь он неладен, упомянул. А всё отчего? Да всё оттого, что всякий раз оказывался бессилен перед этими долгоухими сплетнями, выставлялся обыкновенным перед этой вездесущей молвой. Бессилие унижало, оскорбляло его. Он упорно сопротивлялся этому несносному состоянью души. Он желал доказать, что всё это вовсе не то и не так, что недопустимо и неприлично валить на него всякий вздор как на мёртвого, что он ещё всё-таки жив и что властное слово ещё есть у него, только кому бы и как это слово сказать?
Покачнувшись, перегибаясь вперёд, он вопросительно гладил колено, тогда как невозмутимый Степан извлёк из другого кармана белоснежный платок, самым уголком потрогал свои тонкие губы, изогнулся самым изысканным образом в кресле и косым беглым взглядом шмыгнул по столу у него за спиной.
Ужасно противен был этот шпионский взгляд. Николай Васильевич ощутил, что чуть ли не с обдуманным умыслом укололи его этой отвратительной новостью о задержке с выпуском его сочинений. Или всё-таки вырвалось так, само по себе, без смысла и цели, исключительно из одной доброты? Или всё же это была одна из тонких проделок Степана, который любил и умел вонзать в самую душу отравленное словцо?
Его подмывало ответить, в свою очередь, какой-нибудь разъедающей колкостью. Острое словцо уже завертелось на ядовитом его языке. На ожившем лице готовилась пробежать кривая усмешка. Он был совершенно готов, однако давно уже отучил себя от страсти язвить, стремясь всем прощать обиды свои, даже если эти обиды подолгу жгли и терзали его, а если недоставало сил на прощенье, делал вид, что и не было ничего, что он ничего не слыхал.
Вместо разящего слова он с притворной задумчивостью проговорил, выпрямляясь, поглаживая худой подбородок:
— О Герцене мне говорили много хорошего, что он человек благородный и умный. Впрочем, ещё говорят про него, что поверил уж чересчур в благодетельность нынешних европейских прогрессов и по этой причине сделался враг всей русской старины и русских коренных обычаев.
Степан покосился и поставил ударение на эту последнюю мысль:
— То-то, что враг.
Он сделал вид, что не слышал, и продолжал:
— О Герцене люди всех партий отзываются как о благороднейшем человеке. В наше тёмное время это лучшая из репутаций. Он, должно быть, погорячился с отзывом обо мне. А типографщики, что ж...
Размышлял он именно так. Герцен, в его представлении, человек был порядочный, благородный, только заблудился, взяв себе в проводники торопливость характера да ещё голос пристрастных друзей.
Однако так и померкло всё перед ним, едва он выговорил эти слова. Ему припомнилась незавидная его репутация. Худшей репутации, возможно, и не заводилось ещё на обширной Руси. Люди всех взглядов, всех партий, всех направлений решительно восстали против него и честили его, как и чем ни попало, и скверное дело уже дошло до того, что поименовать Гоголя благороднейшим человеком не поворачивался язык. Одно поношенье да брань.
Все обиды, былые и нынешние, разом нахлынули на него, и он поник душой от боли и тяжести этих горчайших обид. Все кругом, а вместе и вся его жизнь представились ему безнадёжными. Вприбавку предвиделись ещё новые поношенья и брани, какие только измыслит это в самом деле тёмное время, если он осмелится выпустить поэму в том самом виде, как она есть. Несдобровать ему, несдобровать! В самую грязь в остервененье своём затопчут его, и поднимется ли ещё он на ноги, как поднялся, несмотря ни на что, после «Выбранных мест»?
Душа онемела, однако скорбные мысли, неостановимые, злые, с необычайной жестокостью продолжали жалить его, припоминалось, что было всё-таки время, как-никак признавали его за писателя, помалкивая о том, какой он есть человек, да слишком недолго этак велось, поодумались, возмутились всем миром, увидев в зеркале неприкрашенные рожи свои, под сомненье поставили, имеется ли у него в самом деле талант, эта дивная способность всякую песчинку земли возвести в перл созданья, и ещё дальше, дальше пошли, унизили в нём человека, наконец отказали даже в здравом уме. Что же нынче сотворится над ним? И кто же поднимется его защитить?