Вот хотя бы Степан, приятель старинный, назвавшийся сам собой его другом, что он? С какого боку хоть на волос повыше обыкновенного смертного? Обыкновенный-то смертный так уж устроен, что в глаза и открыто обличит хоть кого, исключая, конечно, начальства, выскажет прямо, что клевета, что обман, а втихомолку злорадствовать станет: ужасно приятно обыкновенному смертному сознать себя лучше, выше, значительней другого обыкновенного смертного, тем более сознать себя лучше, выше, значительней из ряда вон выходящего человека, это обыкновенная слабость, такую обыкновенную слабость, разумеется, нетрудно понять, можно даже простить. Или вот слабость иная: то ли по своей необдуманной доброте, то ли возгордясь остеречь и направить. То ли по какому-то коренному свойству души, а только обыкновенный смертный по вдохновению прибежит к другому обыкновенному смертному, хладнокровнейшим образом перескажет самую зловещую чушь, какую ни плеснёт ему в уши одуревшая от безделья Москва, подивится, в какой шальной голове могла зародиться такого рода несусветная дичь, а всё-таки со значительным видом перечислит всех тех, кто спросил или только подумал спросить, в своём ли уме нынче Гоголь. Передавал же Степан ему эту новость со старанием в Рим...
Он думал, поёживаясь от нового приступа холода, крепко стиснув мелко дрожащие плечи руками: «Спросил бы ты прямо, чего тебе надобно, да ступал бы с Богом домой...»
Покачивая тупоносым ботинком, вертя сигарку в чистейших розовых пальцах, Степан с неизъяснимым удовольствием развивал свою мысль:
— До типографщиков, по всей вероятности, докатились некие туманные слухи, весьма настойчивые, смею заметить, даже и чересчур, из высших будто бы поступившие сфер, что правительство, которое по множеству дел и самых неотложных занятий всё никак не изволит понять, что в нашей патриархальной стране нет и не может случиться надлежащих условий ни для какой пропаганды, тем более для пропаганды в духе якобинизма, на которую покушался покойный Белинский, этот рыцарь без имени, этот невежда и пустозвон, и что ему беспокоиться, стало быть, я имею в виду не Белинского, а наше правительство, решительно не о чем, а оно между тем, говорят, не на шутку встревожено этим несчастным доносом на вашу будто бы неблагонадёжность, доносом, идущим от такого зарекомендованного лица, как благороднейший Герцен, дважды подвергавшийся за попытки революционного словоблудия мерам строжайшего пресечения...
Ощущая, как лицо его становилось несчастным, опуская голову ниже и ниже, точно был виноват, пряча от Степана глаза, он молил милосердного Бога, чтобы дал ему сил дотерпеть до конца: слишком уж нестерпимой показалась ему эта пытка самым участливым дружеским утешеньем.
— ...И намерено ваше издание из высших соображений политики на какое-то время остановить...
Подбородок уткнулся в изнемогшую грудь, крылья длинных волос прикрыли застывшее, совершенно больное лицо, отчего-то до того мешая ему, что он поспешно нервными пальцами обирал тонкие пряди с холодной щеки, однако непокорные волосы падали вновь, точно вырывались из рук, и он всё раздражительней обирал их, позабыв о том, что достало бы поднять немного голову, чтобы волосы сами собой воротились на прежнее место.
— ...Ввиду этого, думаю я, типографщики страшатся потратить деньги свои понапрасну, ибо никто не возместит им убытки, кои значительны, ежели и действительно состоится этот бессмысленно-варварский акт запрещения.
Он вдруг ощутил, что силы духа начали возвращаться к нему. Это явленье, прямо противоположное тому, что должно было быть, изумило его, однако причина оставалась неведомой, скрытой. Он подумал беспредметно, не отдавая отчёта, к кому и к чему относились эти слова, но всё же непримиримо и жёстко: «Впрочем, и пусть: теперь всё равно...»
Присутствие Степана помешало додумать эту внезапную мысль до конца. Тогда Николай Васильевич, сделав попытку остановить бесконечный поток, который, возбуждаясь всё более, его самоназвавшийся друг способен был изливать до утра, как можно хладнокровнее сказал:
— Это всё обойдётся, уж бывало не раз.
Постукивая по колену сигаркой, Степан было запнулся на миг, потом всё тем же размеренным голосом продолжал:
— Я прилагаю со своей стороны все мои силы, чтобы успокоить и тем самым поторопить.