Он знал это свойство Степана — развернуться пошире и наобещать Бог весть чего, как это сделалось в его лекциях по истории русской литературы, а после не исполнить и половины того, что обещал. Ему эти лекции нравились. Правда, в первой части преобладали общие рассужденья, которые портили книгу, но уже во второй перед читателем выступило самое дело, хотя и в ней Степан нередко заскакивал вдаль, ещё не известную ему самому. В особенности же поразило его обещанье показать всего русского человека в литературе, даже не прибавив простой оговорки: «Насколько выразился в ней тот».
Эта способность развернуться пошире свойственна всякому русскому человеку. Эту способность обнаруживал он и в себе и благодаря Степану чувствовал её особенно остро и усиливался как-нибудь избавиться от неё, и потому произнёс:
— Я был безрассуден в моей «Переписке с друзьями». Я уже давно питал мысль выставить на вид свою личность. Я думал, что если я не пощажу себя самого и выставлю на вид все слабости и пороки мои человеческие и тот процесс, каким образом я их в себе побеждал и избавлялся от них, то этим путём придам духу другому так же не пощадить себя самого. Я упустил совершенно из виду, что только в том случае этот приём имел бы успех, если бы я сам был похож на других людей, то есть на большинство. Но выставить себя в образец человеку, не похожему на других, оригинальному уже вследствие оригинальных даров и способностей, данных ему, это даже невозможно, если бы такой человек и действительно почувствовал возможность достигнуть того, как быть на всяком поприще тем, чем велено быть человеку. Я всех спутал и сбил. Поэтические движения, впрочем сродные всем без исключенья поэтам, всё-таки прорвались и показались в виде чудовищной гордости, не совместимой никак с тем смирением, которое читатель на другой странице отыскивал, и ни один человек не встал на эту надлежащую точку, с которой на эту злосчастную книгу следовало глядеть. Ты не можешь и представить себе, как сердит всякого человека, до нашей точки зрения не дошедшего, малейшая похвальба открыть то, что ему ещё не открыто и чьё существование, разумеется, должен он отвергать как несбыточное. Это бесит его, как бесит ложь, которую с видом истины проповедуют, и ещё более бесит, когда видит он, как увлёкся другой.
Он вдруг покачнулся и почти простонал:
— Увы, весь неуспех доброго дела от нас, и всему виноваты мы сами!
И воскликнул с тоской:
— Как трудно умерить себя! Как трудно так сделать, чтобы в творении нашем дело выступало само и говорило собою, а не слова наши говорили о деле! Как трудно уберечься от этих выходок, которые проскользнут где-нибудь, так что читатель, наткнувшись на них, уже против всей книги поднимает войну! А человек так готов, выражаясь не совсем опрятной пословицей, «рассердясь на вши, да всю шубу в печь»!
Он испытывал какое-то неприятное наслаждение. Ему в самом деле было теперь всё равно, что останется после него с «Перепиской», с Погодиным и со всем тем неизношенным хламом, который с нелепой спешкой в трёх типографиях набирали до поту и рези в глазах и отказались вдруг набирать. Он вдруг избавился от всего, и на душе стало беспечно, легко. Он твёрдо сказал, проведя рукой по макушке:
— Я не стану переиздавать «Переписки».
Степан поморщился, разглядывая с хмурым видом сигарку, держа её в пальцах торчком:
— Поговорим в другой раз.
К его удивлению, в нём отыскалось и озорство, и он сообщил, раздувая тонкие ноздри:
— Другого раза не будет.
Встрепенувшись, так и пронзив его настороженным взглядом, Степан не попал сигаркой в карман и, словно спохватившись, скороговоркой сказал:
— Не сердитесь, прошу вас.
Он с удивлением протянул:
— Помилуй, за что?
Степан слегка улыбнулся:
— За некоторые слова и как будто упрёки.
Он заспешил:
— Но если в словах и упрёках есть правда, как же сердиться на них? За них, в таком случае, следует благодарить. Как вы до сей поры меня мало знаете и с этой моей стороны! Вы все думаете, что я прикидываюсь во всём. Да если бы даже ты сказал мне самые жестокие слова и упрёки, я бы их принял, как принимают подарок. Не надобно мне, чтобы такие слова смягчались доброжелательством или любовью. Мне нужны просто упрёки, хотя бы они и были даже несправедливы, а уж дело моё разбирать, справедливы они или нет. Впрочем, вряд ли какие-нибудь упрёки мне могут быть совершенно несправедливы и беспричинны.
И, взглядывая на эту сигарку, сам себя упрекал, отыскав, что высказал Степану чуть побольше того, что тот мог бы понять: Степан слишком самолюбив и в известном состоянии чересчур энергичен, а Погодин, со своей привычкой смотреть однобоко на вещи, чересчур горазд на догадки — вдвоём в один миг всех на ноги поставят. Да и сам он не чересчур ли непримирим в своих справедливых упрёках Погодину? Видит ли сам он все его стороны и неуловимые, сопряжённые с ними события, без знанья которых даже над преступником невозможно произнести совершенно справедливо суда?