Тут было промелькнуло в уме, что с самой упорной и неотразимой жестокостью клянут себя одни праведники и что одни закоренелые грешники громко и беззастенчиво превозносят себя. Разве Погодин когда-нибудь усомнился в себе? Разве слышалась в Погодине смелость признать свои промахи, выставить напоказ недостатки и прегрешенья свои? Разве свой грех хотя бы однажды признал Погодин грехом? Однако ж взойдёт, и тогда...
Он даже представить не мог, какие бури, какие шквалы разразятся тогда, какие бездны его поглотят. Ему мерещилось что-то ужасное. Он уже наглотался то одних, то других наставлений. Он уже и мысли не выносил, что новые наставления обрушатся на него. Лицо его помертвело, осунулось, побелели дрожащие губы, беспомощно, загнанно озирались глаза. Николай Васильевич в исступлении причитал:
— Господи, друзей должен остерегаться я, даже самых ближайших друзей! О Господи, что же творится со мной?
Его бил холодный озноб. Ледяными неловкими пальцами запахнул он у самого горла тёплый сюртук и засунул руки под мышки. Он вдруг подумал, что сходит с ума, и тихо присел в широкое кресло. Остановились расширенные глаза, открылся бездумно и растерянно рот. Он ощутил, что задыхается, что вот-вот задохнётся совсем. Сердце колотилось поспешно, неровно и коротко. Он вдруг обхватил страшно сильными пальцами горящее пламенем темя и надавил всей холодной ладонью на лоб, испугавшись, подумав с отчаянием, что нынче только этого недоставало ему. Нет! Потирая лоб, поглаживая пальцами темя, порывисто, часто дыша, он стремительно думал о том, что абсолютно нормален, здоров, если сам же подозревает себя в сумасшествии, какие бы тёмные зловещие слухи ни распускались о нём на Москве. Уже дикой и верной представлялась ему эта внезапно пришедшая мысль. Уже стиснул он зубы, не давая воли себе распуститься. Уже несколько раз потёр шею тяжёлой рукой.
Наконец испуг и удушье начали медленно отступать. Может быть, это излишек праздной энергии разрядился таким странным образом в беспорядке мыслей и чувств. Как знать? Он и не знал, однако нервы его увядали, он приходил понемногу в себя, исчезала опасная спутанность мыслей, настроение становилось обыкновенным и ровным. И уже не понималось ему, как о себе, создав «Мёртвые души», мог он подумать такую невероятную дичь. Он припомнил, что и как переменилось в душе, и только сумел ощутить, что эти безумные мысли о потере рассудка и о ближайших друзьях связались в его голове не случайно.
По правде сказать, друзья слишком часто бывали с ним беспощадны, то и дело изливая признанья в любви, точно любовь может оправдать всякий вздор.
Господи, что они делали с ним!..
Николай Васильевич спохватился, как бы в другой раз не сделать себе худо, и поспешил позабыть о друзьях. Он сделал несколько неверных шагов, отворил бесшумную дверь и крикнул Семёну с обычной суровостью, которую признавал печальной необходимостью в общении с домашней прислугой, склонной непременно разлениться и разбаловаться от снисходительной мягкости своего господина, однако показная суровость на этот раз вдруг окрасилась лаской, даже, может быть, раскаянием, упущенным сожалением, что давеча, когда так некстати возник Шевырев, напрасно накричал на Семёна:
— Поди затопи, стужа, как на дворе.
Семён легко и охотно вскочил с тюфячка, на котором валялся полузадумчиво, полудремотно весь день.
Заметив его состояние, Николай Васильевич укорил себя в том, что, последние дни чересчур углубившись в себя, непростительно позабыл приискивать Семёну дневную работу, так что досужий мальчишка может излениться вконец, а и без того хохлацкой лени довольно в душе.
Застенчиво улыбнувшись, тряхнув совершенно льняной головой, Семён побежал с готовностью услужить, бухая деревенскими сапогами на каких-то чрезвычайных подмётках, отдававшихся гулом на гладком полу, точно к дому подбиралась гроза.