И твёрдо стоял на своём:
— Я не могу.
Погодин уже выходил из себя, что обыкновенно с ним приключалось на каждом шагу, дурную славу имел от этого на видавшей виды Москве.
— А не можешь, подавай сюда «Мёртвые души»! Всё одно, где бы ни явиться художнику. В журнале или в отдельном издании! Художеству от этого ничего не убудет!
Он же упорствовал с видом смирения:
— Мне лучше знать, что делать с художником и где художеству моему появиться. У меня ещё убеждения есть, с которыми тебе должно считаться.
Погодин гремел:
— Плевать я хотел на твои убеждения! Дай твоё имя, поддержи мой журнал! Ежели мы наконец посбредёмся все вместе, кой-кто из наших друзей, лучший сотворится журнал на Руси, ты мне верь!
— Полно, выйдет тот же мёртвый журнал, только разве уместится потолще листов. Воображают у нас, ещё не с себя начинают, а так: напялил кафтан да бороду запустил, да и воображают всем скопом, что таким способом русский дух утверждается на русской земле, а в действительности охаивается этим вздором всякая дельная вещь, о которой стоит поговорить и о которой становится стыдно после них говорить, потому что уже в смешную сторону дельная вещь обратилась в глазах тех, кто ещё мыслит у нас.
— Ты у нас, известное дело, пророк, так просвещай нас, сделай милость, кто мы да что мы, и в журнал своё дай что-нибудь, это по-нашему, это по-русски, а то ты немцем сделался в Риме, как я погляжу.
— И хотел бы сказать кое-что, да ведь знаю заранее, что меня не послушают, а следовало бы каждому у нас в собственные силы получше войти. Многим, слава Богу, по тридцати и по сорока уже лет, пора оглядеться.
— Ну, я гляжу, ты у нас огляделся, понял дело своё, стало быть, ты первый и дай, другим прочим сукиным детям в лучший пример да в соблазн, авось, глядючи на тебя, и они оглядятся мне в журнал по статье, а там хоть и вовсе пусть никуда не глядят!
— А не хочешь ли ты понюхать некоторого словца под именем «нет»? Это словцо имеет не совсем дурной запах, разнюхать следует получше это словцо.
— Ты лучше разнюхай другое словцо, под именем «да»! Через это словцо общему делу честно служи! Вот наилучшее из земных убеждений! Если уж смеешь ты, именно ты, о каких-нибудь убеждениях рассуждать! Самый неосновательный человек, а туда же: убеждение, убеждение у меня!
Он вдруг спросил с показным интересом:
— Может, мне ещё бороду запустить ради вашего общего дела, а?
Погодин съязвил:
— Хорош и без бороды!
Он кивнул головой:
— Уж не ради ли общего дела ты запрятал сюда святого-то Себастьяна?
Погодин опешил:
— Что такое? Какого святого? Ничего понять не могу!
Он рассудил хладнокровно:
— Ты же у нас патриот, из самых горячих, а святой Себастьян, в какую сторону ни повороти, иноземец, католик, так для передних-то комнат небось тебе не пристал.
Погодин попросил, с грозным видом уставившись на него, точно собирался побить:
— Поди ты к чёрту! Дай мне главу о Ноздрёве и торчи тут со своим Себастьяном хоть настежь! Молитвами святого-то авось не продует! Европа!
Он строго ответил:
— Ты неумолим и бессовестен, неблагоразумен, жесток. Если тебе ничто мои слёзы, мои терзанья, самые убежденья мои, которых ты не желаешь или не в силах понять, исполни, по крайней мере, ради Христа, мою просьбу: имей веру, которой ты ко мне не имеешь, хоть месяцев шесть, в этот срок, может быть, я что-нибудь сделаю для тебя.
Погодин яростно наступал:
— Месяцев шесть? Да ты спятил с ума! Во втором нумере я ещё как-нибудь обойдусь без тебя, однако в третий нумер ты должен дать непременно!
Верно, плоховато сбирались на общее дело витии Москвы, но это всё в сторону, в сторону. Он попросил:
— Дай мне уехать спокойно.
— Нет, сперва дай мне что-нибудь своего! После езжай куда знаешь, хоть бы в Китай! Я не отстану!
— Ты не отстанешь.
Погодин вскрикнул победно, шлёпнув себя по бедру:
— Ну, слава Богу, наконец дошло до тебя! Аж я весь в поту! Ты меня запарил совсем!
Он посоветовал:
— А ведь каким бы прекрасным мог стать человеком, каким бы историком замечательным сделался! Ты совершенно губишь себя.
Погодин весело поучал:
— Да это ты себя губишь своим идиотским упрямством! На вещи проще гляди, живи, как живут прочие смертные, между прочим, нисколько не хуже тебя, в противном случае не станет места тебе нигде на земле! Остерегись, говорю, крепколобый!