Я привёл это мнение нарочно. Это говорит император-язычник, а мы христиане, нам на каждом шагу делается об этом напоминание. Ты часто хотел вкусить слишком скоро плоды своего доброго дела. Это было причиной многих твоих разрывов и недоразумений со многими людьми. Это было причиной многих несправедливых мнений, утвердившихся о тебе в людях, и обратно. Мне несколько раз случалось слышать, как чёрное и корыстное значение придавали твоим действиям, возникшим из благородных и чистых побуждений. Но довольно, два эти замечания и наставления я даю тебе в долг с тем, чтобы ты заплатил за них десятью нужными для меня. Это лучшие благодеяния, которые мы можем в сей жизни оказать друг другу...»
Он допускал, что в этих своих замечаниях и наставлениях впадает в ошибку, стало быть, ещё в один грех, поскольку он был человек, а не Бог и никогда себя не ставил иначе, но почему бы, слыша всё-таки дружеский голос, идущий прямо из сердца, не заглянуть лишний раз поглубже в себя, не порассмотреть попристальнее свои наличные свойства души, ибо всегда отыщется не одно, так другое, чего надо стыдиться и что надо поскорее вытравить из себя.
И на «Выбранных местах из переписки с друзьями», в которых было кой-что адресовано и ему, отправляя авторский экземпляр, он начертал Погодину:
«Неопрятному и растрёпанному душой Погодину, ничего не помнящему, ничего не примечающему, наносящему на всяком шагу оскорбления другим и того не видящему. Фоме неверному, близоруким и грубым аршином меряющему людей, дарит сию книгу в вечное напоминание грехов его человек, так же грешный, как и он, и во многом ещё неопрятнейший его самого».
Но не захотел Погодин заглянуть поглубже в себя, не внял чистосердечному увещеванию друга, нисколько не изменил своему греховному правилу тотчас требовать беспромедлительной платы за содеянное добро.
Или уже вовсе бессильно обдуманное слово его? Или уже вовсе ничего нельзя сделать, когда человек приобрёл известные свойства души? Или человек всегда слишком глух к голосу благоразумия, к голосу чистосердечных попрёков, идущих от друга, возмечтавшего о братской любви?
Но ведь есть же и вечно бывали среди простых смертных святые, так умевшие очистить себя! Отчего же святые не в научение нам, не в пример?
И не потому ли нынче многие падают духом? И по какой же странной причине среди упадающих духом так много таких, кто особенно близок ему?
Распахните же очи свои, поглядите: у всякого есть какие-нибудь враги, с которыми нужно бороться! У иных они в виде недугов и болезней физических, у других в виде сильных душевных скорбей. Здоровые, не зная, куда деваться от тоски и от скуки бездействия, ждут, как блага, болезней себе, болящим же представляется ежеминутно, что нет на земле выше блага, как физическое здоровье. Счастливей же всех один только тот, кто постигнул, что это строгий, необходимый закон, что, если бы не было моря и волн, тогда бы невозможно было и плыть и что тогда сильней и упорней надо грести общими вёслами, когда сильней и упорней противятся волны.
Вот и ему предстояло опасное и труднейшее плаванье, не всякий выходит из него невредимым, и всё шло к тому, чтобы он ещё крепче, чем когда-либо прежде, ухватившись за крест, поплыл поперёк своих заслуженных, непременных скорбей.
Но бывали минуты, как эта, что скорби казались неисчислимыми. Им овладело уныние, его крушила злая тоска. Тогда он повторял себе, усиливаясь оставаться спокойным:
«Есть средство в минутах трудных, когда страданья душевные или телесные бывают невыносимо мучительны, в сильных душевных потрясениях ты его добыл, оно открыто тебе. Если найдёт такое состояние, бросайся в слёзы и в плач, молись рыданьем и плачем, молись не так, как молится сидящий в комнате, но как молится утопающий в волнах, ухватывающийся за последнюю доску, а твоя доска, похоже, наипоследняя. Нет горя и болезни душевной или физической, которых бы нельзя было выплакать слезами. Давид разливался в сокрушениях, обливая одр свой слезами, и получал тут же чудное утешение. Пророки рыдали по целым дням, алча услышать в себе голос Бога, и только после обильного истечения слёз облегчалась душа их, прозревали их очи, и ухо слышало Божий глас. Не жалей же слёз, пусть потрясётся весь состав твой, такое потрясение благодетельно. Иногда врачи употребляют все средства для того, чтобы произнести потрясенье в больном, которое одно бы только пересилило болезнь, — и не могут, потому что на многое не хватает физических средств. Много есть на всяком шагу тайн, которых мы и не стараемся даже и вопрошать. Спрашивает ли кто-нибудь из нас, что значат нам случающиеся препятствия и несчастия, для чего они случаются? Терпеливейшие говорят обыкновенно: так Богу угодно. А для чего так Богу угодно? Чего хочет от нас Бог сим несчастьем? Никто не задаёт себе этих вопросов. Часто мы должны бы просить не об отвращении от нас несчастий, но о прозрении, о проразумении их тайного смысла и о просветлении очей наших. Почему знать, может быть, эти горя и страданья, которые ниспосылаются на тебя, ниспосылаются именно для того, чтобы произвести в тебе тот душевный вопль, который бы никак не исторгнулся без этих страданий. Может быть, именно этот душевный вопль должен быть горнилом поэмы твоей...»