— Наказывать меня так ужасно за какие грехи? Нет, Господь, я надеюсь, отведёт от меня эту участь. Господь содеет такое благодеяние не ради бессильной молитвы моей, но ради молитвы всех тех, кто помолится обо мне, кто угодил Ему святостью жизни. Господь простит меня ради молитв моей матери, которая уже вся превратилась в молитву за грешного сына.
Лицо Матвея вмиг оборотилось ликом пророка, и голос прогудел, как гроза, идущая из тёмных далей:
— Матери зачтутся молитвы её, не тебе! Каждому по грехам и по молитвам его! А кто, скажи, грешил больше тебя, кто души нестойких сбивал с пути праведного липучим соблазном огненного пера твоего?
Он заслышал ложь и правду неодолимую в этих грозно произнесённых словах. Он не верил и поверить не мог, чтобы его мастерство было греховным, но он давно уже видел и знал, что перо его, злополучное, горькое, останется недостойным в зачарованных глазах очерствелых его современников, не заслышавших крика души. Его обожгла эта ложь, от этой правды дрогнула и сжалась душа, скорбный голос его спотыкался неровно:
— Не говорите так, это страшно! Я верю: безгранично милосердие Господа... мне опора в Его милосердии... и снесу я мой крест...
Матвей безжалостно ухмыльнулся прямо в лицо:
— Ты позабыл: и праведный гнев Его безграничен!
Кресло показалось неудобным и жёстким. Он вжался боком в угол его и раздумывал тоскливо, поспешно о том, что мог бы спрятаться где-нибудь вдалеке, как прятался в прежние годы, и переждал бы все поношенья, мирно трудясь над заключительным, самым важным, самым благодетельным томом поэмы, да где обретаются ныне мирные Палестины, предназначенные для мирных трудов? К тому же и дорога нынче стала не по силам ему, чего доброго, помрёт ещё до Калуги. А новых глумителей ему не снести. Он отчаянно вскрикнул:
— Нет! Есть хранящая сила! В мире не дремлет она! К хорошему она направляет и то, что дурным порождается умыслом! А вся книга моя от самого чистого сердца! Моё неразумие причиной всему!
Он спохватился и зажал себе рот. Вот оно: забылся на один только миг, и уже сболтнулось опасное, лишнее слово. Разумеется, он тщился этим словом сказать, что не будет и не должно быть новых беспощадных глумлений, что в этот раз искусен и тщателен его долгий труд, что всякий звук поэмы его взвешен с терпением, обдуман в многих сомнениях, выточен тысячи раз, что лишь одно оскорблённое воображенье рождает тревоги и страхи его, что и современники не все состоят из Матвеев, однако множество оттенков и смыслов у всякого изречённого слова, и часто самое лучшее изречённое слово возвращается к нам искажённым, переменив свой оттенок и смысл.
Он всё усиливался сесть поудобней, вертелся на месте, ошеломлённо предчувствуя, что падёт под бременем своих же обратно к нему возвратившихся слов, точно под грудой камней, брошенных рукой тех, кто не менее грешен, чем он.
Ещё выше взлетели широкие брови Матвея, и серое, в глубоких морщинах лицо застыло внушительно, и голос прогремел, точно глас, летящий с амвона:
— Подлинно глаголят уста твои! Ты неразумен зело! Ибо, отступив от завета, искушаешь ближних своих, погрязших в неведенье! Не задумываться должны они над собой, но молиться! Не разум священен, но одна наша твёрдая вера! И потому Владыке сущего противно искусство твоё, ибо искусством своим отвлекаешь ты от молитвы и веры, принуждая разгадывать твои небылицы. Уж коли замыслил служить Господу не иначе как, но пером, так избирай сюжеты единственно из Святого Писания! Жизнь Спасителя нашего, жизнь апостолов отлей в нетленную бронзу, если тебе сила таланта дана! Прочее всё — блуд и грех перед Господом!
Они перебрасывались словами, не дозволяя друг другу молчать, а ему всё казалось, что они тягуче, медлительно толкуют между собой, точно два хохла на завалинке хаты, гадающих, установится ли завтра погода, созерцая дымный заход неторопливого летнего солнца, то выходившего из-за мелких разбросанных туч, то вновь лукаво заходившего в них, точно играло, точно не хотело указать либо на ведро, либо на дождь; толкуют с какими-то бесконечными промежутками, в которых помещались раздумья, в действительности быстрее молнии вспыхивавшие и угасавшие у него в голове. Уже не в первый раз ему предлагали писать иные книги. Все понемногу наставляли его. Кто келейно давал добрый совет за дружеским чаем, кто с негодованьем и злостью направлял в летучем газетном листе, кто издевательски хулил из журнала, и довольно складно выходило у всех, что творил он не то и не так, у Матвея эта страсть к наставленью резче, сильней, ибо всякую мысль тот доводит до крайности фанатизма.