Матвей раскатился злорадным хохотом:
— Аки твой губернатор, аки твой еретический пастырь, аки дурацкий твой откупщик?
Он подтвердил с пылкой страстью:
— Да, весь второй том написан мной ради них!
Матвей изумился:
— Этих ты и почитаешь святыми?
Голос сорвался и сел, и он выкрикнул, свистя и сипя:
— Не святые они! Они лишь немного получше других!
Матвей заверил его:
— Таким не поверит никто.
Он согласился:
— Может быть, будет трудно поверить, пока перед глазами не явится ещё один том. Так редко губернатор делает доброе дело, ещё реже откупщик даёт в долг без волчьих процентов.
Том третий всё осветит новым светом. В томе третьем действительно выведутся на свет и святые!
Матвей расширил глаза:
— Да ты повредился в уме!
Его вдруг озарило, что без третьего тома в самом деле могли расплодиться всевозможные толки. Вот и спасибо Матвею, что это важное обстоятельство приоткрыл глазам его невзначай... Что-то сделать, предотвратить... Только ничего уже сделать нельзя. Третий том отодвинулся далеко. Здоровье его уходило, на окончанье поэмы могло и недостать, слишком оно далеко.
Перед ним вскипала страшная драма, и одно состраданье, одно утешенье помогли бы ему пережить эту драму. Только о сострадании, только об утешении глаза его умоляли Матвея, расширяясь и словно застонав.
Матвей разразился угрозами:
— Святые под силу только святым! Тебя же недостало даже на тех, что всего лишь ненамного получше других! А вот тех-то, других, ты в самом деле намалевал превосходно. Подобных тварей и без пера твоего всякий день лицезреют воочию, твоё перо лишь поприбавило им бесовского обаяния. Не за теми, нет, а за этими потянутся душой легковерные, слабые, поддавшись соблазну, как в пьяном хмелю. И уж попользуются они, будь уверен! Попользуются на славу, на всяком месте, где выпадет им хотя бы малая власть! Пошарят по сундукам и карманам, как шарят и пользуются твои чародеи!
Матвей всё глубже, больнее расковыривал его же сомненья. Такого успеха он страшился пуще чумы. Десять лет он цедил и процеживал всякое слово, чтобы и тени соблазна не затесалось в его живых лиходеев. Десять лет он сомневался и верил, то и дело впадая в отчаянье, и в словах Матвея заслышалась горькая правда. Он твердил, потрясённый до слёз:
— Бог весть, может быть, я в этом не прав, а потому вопрошу себя ещё и ещё, стану молиться, стану строже наблюдать за собой. Однако, увы, молиться мне нелегко. Как молиться, если Бог не захочет молитвы принять? Так много дурного вижу в себе, такую бездну себялюбия и неуменья пожертвовать земным для небесного. Прежде мне показалось, что я значительно сделался лучше, в минуты умилений и слёз, которые я ощущал во время чтения святых книг. Мне показалось, что я удостаивался уже милостей Божиих, что эти сладкие ощущения уже есть доказательство, что к небу я стал ближе. Теперь только дивлюсь своей глупости, дивлюсь своей гордости, тому в особенности дивлюсь, как Бог не поразил меня и не стёр с лица земли. О, друг мой и Богом данный мне исповедник, горю от стыда и не знаю, куда деться от несметного множества не подозреваемых во мне прежде пороков и слабостей. Целые часы говорить могу во свидетельство моего малодушия, суеверия и боязни. Даже представляется мне, что и веры нет вовсе во мне. Потому только признаю Богочеловеком Христа, что так велит мне мой ум, а не вера. Я Его необъятной мудрости изумился и с некоторым страхом почувствовал, что в себе вместить её невозможно человеку земному, изумился глубокому познанию Им души человеческой, чувствуя, что так знать душу человека может только сам Творец её. Вот всё, но веры у меня нет. Хочу верить. Скажите же: зачем мне, вместо того чтобы молиться о прощении всех моих прежних грехов, хочется молиться о спасении русской земли, о водворении мира в ней наместо смятенья между людьми, о водворении наместо ненависти братской любви? Зачем я помышляю об этом? Зачем помышляю наместо того, чтобы оплакивать собственные мои прегрешенья? Зачем мне хочется молиться ещё и о том, чтобы Бог дал мне силы загладить новым, лучшим делом и подвигом мои прежние худые, даже и в деле писательства, подвиги и дела? Вопрошаю себя, не имею ли на сердце против кого-нибудь, и кажется мне, что ни против кого ничего не имею. Вообще у меня сердце незлобное, и я думаю даже, что я в силах был бы простить всякому за какое бы то ни было оскорбление. Трудней примириться с самим собой. Тем более, когда видишь, что всему виной сам: не любят меня через меня же, сердятся и негодуют на меня потому, что собственным неразумным образом действий заставил на себя негодовать и сердиться. Что же мне делать, отец мой?